– С малолетства ты поперёшная была, несговорчивая. Что в головушку забьёшь, так уж не вытеребишь ничем – подавай! Почто ты на сына хозяйского заглядываешься, не по себе сук рубишь, не в свои сани мостишься?
Девушка опустила гладкую головку с тяжёлой каштановой косой и заплакала – трудно, со всхлипами. Старушка, пригорюнившись, смотрела, потом погладила мягкие волосы девушки и произнесла:
– Ин ладно, помогу тебе, только дай ты мне слово верное, что, как им натешишься, в скиту скроешься навеки – всё одно уж тебе тут не жить. Или Демидыч в хозяйки возьмёт, или…
– Как в хозяйки?
– Да ты что, с любовью своей от мира отрешилась аль ты не взрослая?
– Ничего не знаю.
– Ну, слушай, дурочка. Под Невьянском-то нашим Хозяин ходов нарыл. Сказывают, как будто город у него там. Подземный. А в городу-то том в каком-то месте, слышь, хозяйка живет. Да не одна, вроде. Есть набольшая, есть и поменьше чином. А как она под землей обретается и на свет божий не выходит, то Хозяйкой Медной горы ее прозывают. Завод ведь медь да железо делает. А зачем та Хозяйка там живёт да что поделывает – про то тебе, девушке, знать не положено. Только не за одно злато-серебро Демидыч дела-то свои тут обделывает да царских слуг обводит, что к нему со строгостями шлют.
– А как же?
– Ну, будет с разговорами-то! Помогу тебе, а там вместе в скиту укроемся – грех отмаливать будем.
– Когда же, мамушка?
– А вот сегодня в ночь и пойдём. Прямо в спаленку его ход знаю – проведу тебя. А откуда что знаю – про то не спрашивай, слышишь?
Ночью и пошли. Да таково-то чудно: повернула мамушка в стене толстый гвоздь по-особому – тут же шкап кухонный в сторону и отъехал, и проход в стене-то образовался, вроде как вниз ступеньки ведут. А ступеньки, сразу видать, нехоженые, неметёные, а на стенах паутина висит. Мамушка и говорит:
– Ох, не знаю, деточка, пройдём ли сегодня. Может, уж ходок-то обрушился, придётся тогда Весёлыми горами пробираться, оттуда тоже ход подземный идёт в Невьянский завод, да и не один, вроде. А уж это – не дай Бог! Вот что.
– Как Весёлыми горами, мамушка? Ведь это далеким-далеко? Да и боязно: Кушкин-то Алексашка пошаливает ныне там.
– Вот потому эти горы Весёлыми-то и кличут: весёлые люди, значит, там шалят, лихие разбойнички резвятся. И не так уж они далеко отсюда, двадцать пять вёрст всего, за день доберёмся, хоть я и старуха. А если хочешь до своего соколика достигнуть – ничего не убоишься: ни Алексашки, ни его весёлых людей, ни лешего башкирского – шурале прозывается по-ихнему. Деревня, Шурала-то почему так называется: этот самый шурале там и гнездится у них. Вот что.
– Да ведь, сказывают, от речки это: шур-шур она по камешкам – вот и Шурала. И речка Шурала, и деревня.
– Ты, милая, эту Шуралу-то пока оставь. И про Весёлые горы. Тише теперь пойдём, в молчании, поняла?