– Ладно, ты, Васек, путний пацан. Тебе расскажу. Только поклянись, никому! – усатый сделал страшное лицо и чиркнул желтым ногтем себя по горлу.
– Да, чтоб я треснул!.. Потенцией клянусь.
Удовлетворившись серьезностью клятвы, Петрович начал:
– Врать не буду, свидетелем не был. Случилось это еще до меня. А рассказала это мне жена полковника Черепнюка, начальника части, – лицо его приобрело сальное выражение, он поправил рукой хозяйство между ногами. – Как сейчас помню, уехал он тогда с молодыми на Чебаркульский полигон. На две недели… А я в то время начпрачем был. Молодой, красивый. Усы еще больше были, – он обвел вокруг своих и так не маленьких усов круг радиусом сантиметров двадцать. – А Зойку, Зинаиду Ферапонтовну, жену его я давно заприметил. Ух, сисястая была баба, кровь с молоком!.. Но как подступиться к ней, не знал. И вот, как только полковник уехал, она ко мне в прачечную и приходит,.. сама,.. якобы постираться…
– Подожди, Петрович, ты эту историю уже сто раз рассказывал. Ты про перевал расскажи.
Усатый страшно не любил, когда его перебивали, и хотел было обидеться, но жажда поделиться своей тайной его остановила. И он продолжил уже ближе к запрашиваемому событию, хотя уже без сальной улыбки:
– И вот после того как, сам знаешь, что было, лежим мы с Зойкой на полковничьей кровати. Я закурил, а она встает и идет за пепельницей… Голая… Идет, задом крутит, а солнце из окна сквозь волосы, сам понимаешь где, просвечивает. Я тут не стерпел, вскочил с кровати и…
– Ты заколебал, Петрович, я это уже слышал, – историю, как Петрович одиннадцать раз за вечер подходил к телу жены полковника Черепнюка, знала наизусть вся часть. Раз, о котором он сейчас рассказывал, был третьим или четвертым из них. – Будешь отвлекаться, не успеешь до прибытия про студентов рассказать.
– Да пошел ты на х-й! – рассвирипел, наконец, усатый. – Я думал ты нормальный пацан, а ты баклан опущеный. Чтоб хоть раз в жизни, тебе хоть слово еще сказал.
Он налил себе полстакана, хлопнул и даже ничем занюхивать не стал, так злость распирала его изнутри.
Молодой, который мысленно уже перебирал в кармане пачку зеленых, которую ему отвалит знакомый корреспондент за эту историю, испугался, что Петрович обиделся не на шутку.
– Ой, ой прости, Петрович! Прости подлеца. Хочешь, на колени встану, хочешь, тресни мне в нос, – он так умоляюще смотрел усатому в глаза, что тот, итак уже смягченный дозой спирта, сжалился и решил в последний раз простить приятеля.
– Ты, салобон, не дослушал, а я рассказываю: «… делаю я это, сам знаешь что, сзади…»
Молодой воздел глаза к потолку и обессиленно откинулся на спинку кресла. От Петровича не скрылся этот очередной акт вопиющего неуважения, но он сделал над собой неимоверное усилие, чтобы опять не обидеться и продолжил, голосом выделяя ключевое слово:
– …А сам, баклан, смотрю на ПЕПЕЛЬНИЦУ, –