Когда я наконец поправилась и вышла в класс, это было незадолго до Пасхи, девочки встретили меня очень приветливо, рассказали мне, что, когда я была плоха, за меня молились всем институтом, в утреннюю молитву включили несколько слов обо мне. А по вечерам в дортуаре, когда был погашен свет и уходила классуха, молились всем классом. Все это меня очень растрогало. А Вера Куртенэр и Кичка отвели меня в сторону и сообщили: – Ты знаешь, тебя не оставят в классе, мы все твои отметки исправили в журнале. Шестерки на восьмерки, а двойки на двенадцать.
Я очень обрадовалась, а Белка сказала:
– Не радуйся, я уверена, что это так не пройдет, наверняка преподаватели где-нибудь себе еще записывают отметки, которые ставят в журнал.
Вера и Кичка накинулись на Белку, чтобы она не каркала, а мне стало тревожно за них. И Белка оказалась права. Следующий урок был немецкий. Хер Лерер заметил меня (нас выпускали из лазарета в синих кофточках и белых косынках), сказал: – Фрейляйн Лодыженская, вы выздоровели, вам много придется нагонять, болели вы долго, да и отметки у вас плохие. – Он раскрыл журнал и провел пальцем около моей фамилии. Озолинг всегда носил прическу ежиком, а тут мне показалось, что его рыжеватые волосы стали дыбом. Он быстро достал из внутреннего кармана пиджака записную книжку и стал сверять отметки. Потом встал и, не закрывая журнала, пошел к столику классной дамы.
Антонина Яковлевна читала журнал и записную книжку и бледнела. Потом спросила усталым голосом:
– Кто это сделал?
Мы встали втроем.
– Сядь, Лодыженская, – тем же голосом сказала Зотова, – ты только что вышла из лазарета. Когда вы сказали ей об этом?
– Десять минут назад, – ответила Кичка, как всегда, подняв голову и глядя прямо в глаза собеседнику.
– Как вы могли это сделать? – как бы в раздумье произнесла Зотова.
– Антонина Яковлевна, – горячо заговорила Тамара, – ведь она так тяжело болела, и мы не хотели, чтобы ее оставили в классе.
Вдруг Озолинг что-то зашептал Зотовой на ухо. Она покачала головой и опять спросила:
– Вы что же, сделали это по всем предметам?
– Конечно, по всем, – гордо и наивно ответила Куртенэр.
И вот опять начались тяжелые дни расплаты. Сознание, что Вера и Тамара сделали это для меня и будут страдать из-за меня, давило сердце тяжелым камнем. А вдруг их исключат? От этой мысли я вся холодела. На другой день, во время вечерней прогулки, в 4 часа, вдруг весь институт пошел строиться в зал. По какой причине – неизвестно.
– Что-нибудь объявят, – предположил кто-то.
Мы трое сразу насторожились. Воспользовавшись беспорядком в дверях залы и суматошливостью Алисы, мы потихоньку сбежали. Спрятались в ближайшем от залы пустом классе. Он оказался четвертым. Там парты были высокие,