В один из чудесных сентябрьских вечеров Мими сидела на террасе, закутавшись в шаль. Вдруг прибежала одна из ее прислужниц и, запыхавшись, выпалила:
– Там у ворот сторожа задержали странника в лохмотьях. Он мантуанец!
Эмилия побледнела и поднялась. Шаль скатилась с ее плеч на спинку кресла.
– Энцо! – впервые за два года произнесла она и бросилась за девушкой к воротам.
Но калитка была уже заперта, а стражники преспокойно играли в кости.
– Отворите замок! – гневно прокричала она по-русски. Отставные солдаты, служившие у дипломата, разом обернулись. Ого, заговорила барыня!
– Да там бродяга, каких каждый день ходит немало, – отозвался один.
– Отворите! – повторила Эмилия.
Пришлось повиноваться: барыня была настроена решительно.
Когда калитка распахнулась, взорам предстал сидящий у ворот монах, небритый, с взлохмаченными черными волосами чуть не до лопаток. С радостными воплями барыня бросилась ему на грудь. Рыдая, она успела помянуть добрую половину католических святых (приняв православную веру, Мими продолжала носить под сорочкой четырехконечное распятие).
На шум слетелась челядь, следом подоспел и сам хозяин. Глаза его расширились от удивления – он никогда не видел, чтобы его супруга была столь счастлива. Лицо ее светилось, она смеялась и плакала, обнимая чужеземца.
Бюлов немедленно дал себе слово, что кем бы этот оборванец ни был, хоть чертом лысым, он станет самым почетным гостем в его доме.
Эмилия бросилась супругу в ноги.
– О мой господин, – заговорила она на родном языке, ибо на русском от волнения не могла связать и двух слов, – этот человек – мой молочный брат. Мы жили неразлучно, пока война не развела нас. Он поклялся найти меня, и вот он здесь.
Как и пообещал мой прапрадед, Энцо Морто был принят как дорогой гость.
Юный художник полностью завоевал доверие хозяина. Бюлов, которому стукнуло полвека, искренне привязался к нему и вскоре уже называл его не иначе как «дитя мое» и «сын мой». Вечерами они беседовали, днем выезжали в охотничьи угодья пострелять зайца. Уже нельзя было сказать, кому больше радости доставлял Морто – хозяину или вновь обретенной молочной сестре.
Однако Эмилия вела себя крайне осторожно. Она сократила встречи с возлюбленным до одного-двух раз в день и, когда выпадала минутка, просила Энцо не предпринимать ничего ради свиданий с ней, а продолжать любезничать с хозяином и писать его портреты. Все они висят ныне под завесой. И сейчас вы узнаете почему.
Энцо ломал руки, изнемогая от тоски по любимой, которая вроде здесь, в нескольких шагах, но припасть губами к тонкой шейке, заключить в объятия невозможно. Какая страшная пытка!
– Терпи,