В гостях Стёпа практически ничего не ел, довольствуясь двумя-тремя ломтиками сыра и половиной бокала красного вина. Сыр он в течение вечера изредка пощипывал, а бокал держал в руке, – он ему служил своеобразной точкой опоры. Закрадывалось подозрение, что прежде чем пойти в гости, Стёпа просто-напросто плотно отобедал у себя дома и теперь расслаблялся. Ему был важен разговор; если же разговора, переходящего в спор, не случалось, он откровенно скучал. Оживлялся лишь при появлении чая, то есть ближе к концу вечера, – пил и вторую чашку, и третью, в паузах между мелкими глотками замирая на несколько секунд с закрытыми глазами. Не отказывался от конфет и шоколада. Если на столе вдруг оказывались орехи или бананы, то со всей определённостью можно было утверждать, что вечер для него удался совершенно.
Наташа, в отличие о Стёпы, ела, что и все, но водку тоже не пила, предпочитая вино. Она высказалась однажды, что в известном смысле водка – это слишком русский напиток. Понять её можно было так, что ей нет нужды повторять чужие ошибки, – ей хотелось благородства.
Я как-то поинтересовался у Наташи, именно у неё, а не у Стёпы, – что это он так выступает, для чего говорит на эти темы, неужели это действительно его так заботит? Она рассмеялась и сказала: «Ну вот ещё, он же так просто, всего лишь заводит людей, а ты и поверил?»
Нет, я только усомнился. Ответил мне потом сам Стёпа: «Я их провоцирую, чтобы они высказались, раскрылись, чтобы не сидели, как сонные мухи!»
Теперь у него появилось новое заклинание, которое он повторял от случая к случаю, адресуясь к невидимому противнику – но чего? – его взглядов и образа жизни, наверное. «Не спать! Не спать!» – убеждал он кого-то, словно искал оправдание своему мировоззрению.
Он как-то потяжелел в словах, стал грубее; можно было говорить о его одержимости. Всё указывало на некоторые особенности характера Стёпы, к которым прежде я относился снисходительно.
Ушла присущая ему лёгкость. Давняя, ещё юношеская округлость лица, даже его припухлость, в которой пряталось неведение будущих открытий – чистый лист, начало пути, – сменилась заострённостью, резко очерченным контуром и вылезшим на первое место упрямым лбом, прогнавшим волосы к затылку. Да, мы все потихоньку расставались с волосами, но не с воспоминаниями. Мы ещё слишком хорошо помнили прежнего Стёпу, его иронию, точность