Меня продолжали уговаривать, но я словно не соглашался подписать какие-то важные бумаги, выдавить, наконец, из себя признание… «Напрасно ты в Крым не ездишь», – вздыхала Наташа. «Погоди ещё», – вступался Стёпа; он в меня верил.
Стёпы любили Крым, Крыму очень нравился Стёпа. Наташа рассказывала про какого-то Толика, местного парня лет восемнадцати, сына хозяйки, в доме которой они останавливались, – так вот, этот самый парень чуть ли не с восторгом выслушивал всё, что говорил Стёпа. Каждое слово вызывало у Толика чувство, близкое к изумлению: «А откуда ты это знаешь?» Создавалось впечатление, что Стёпа, будучи в Крыму, уже не говорил, а вещал. Судя по всему, тем, кто за ним не записывал, потом горько пришлось пожалеть за свою оплошность.
Наташа ещё раз мне повторила, изображая немую сцену: «Вот так вот рот раскрыл и спрашивает у Стёпы: «А откуда ты всё это знаешь?» Она замирала, а Стёпа протягивал мне фотографию: на ней между ними широко стоял высокий парень в белой футболке и черных шортах; я отмечал наивное детское лицо и отчётливо выдающееся брюшко. Если это было доказательство, то – чего? «Не поверишь», – добавляла Наташа, прикладывая руку к груди, а я добавлял про себя: «как Дружок дрожал».
В ней самой было не меньше благоговения и почтительности перед недюжинным умом, оказавшимся на отдыхе, чем у неизвестного мне крымчанина.
Слушая Наташу, Стёпа прикрывал глаза и покровительственно улыбался. С другой стороны это можно было просто принять за довольную расслабленность после очередной чашки выпитого чая, который имел, вне всякого сомнения, какое-нибудь мудрёное и обязывающее название.
Чашка с небольшим остатком на донышке покоилась у Стёпы на коленях: он умиротворённо придерживал её кончиками пальцев. Крупный загорелый лоб жил своей жизнью: у переносицы на непродолжительную летучку собирались складки, затем разглаживались, обнажая бесконечный и ясный простор; губы были более снисходительны – они подрагивали в предательской иронии.
Немного поёрзав на диване, с видимым усилием в разговор вступал Стёпа. Он говорил о высоком, не доступном пониманию большинства. Предметом его, если не восторга, то явной заинтересованности и уважения, был некий аскет, как он его называл, мужчина за пятьдесят из Ленинграда, а теперь и Петербурга, приезжавший, как и Стёпа, каждый год в Крым.
Слово «отдых» не прозвучало. Он там, в Крыму, жил всё лето. Ни у кого не снимал жильё, а просто жил на природе в палатке. Поджарый, загоревший во сто крат сильнее Стёп вместе взятых, уже обменявший своим ежегодным упорством прежнюю кожу на постоянный загар, с выгоревшими волосами, спутанной бородой заслуженного аборигена, в одних только шортах, всем крепким обветренным телом он подходил каким-то стихийным представлениям о вольном существовании. Он идеально вписывался в рельеф местности кустарником или камнем, века пролежавшим на дороге в пыли.
«Понимаешь, – рассказывал Стёпа, – он никому ничего не должен».
Кажется,