А пуля была отравлена.
Из-за этой чертовой пули вождь и мучится теперь.
Чем спасти? Как спасти?
Она медленно подошла к зеркалу и заглядывала в него, как в пропасть.
Музыку играют, аж чулки спадают… А подошвы с ботинок собаки таскают! А девочка Рая упала с сарая… Куда ж тебя черт понес, моя дорогая!
Что ты поешь, бормотала она самой себе, что сама себя ерундой развлекаешь, все очень серьезно, все уже слишком серьезно, назад пути нет, но и вперед, вдумайся, вперед нет пути тоже. А куда – есть? Ведь все они куда-то идут же? С красным знаменем в руках! Алый стяг над головой, Ленин наш всегда живой!
Она беззвучно выкрикнула этот самодельный лозунг самой себе, видела, как в зеркале беспомощно шевелятся ее губы – и ужаснулась: всегда живой, да ведь он же еще не умер!
Я хочу его спасти.
Ты! хочешь его спасти…
А он, он сам – хочет быть спасенным?
Я не знаю, повторяла она безмолвному зеркалу, я не знаю, я ничего не знаю, я…
Ей было смертельно жалко его.
Так жалеют не вождя, не владыку: так жалеют ребенка, кровное, милое чадо.
Она со страхом поймала себя на мысли: она думает о больном более, чем о Василии, сыне своем.
И как это надо толковать, она еще не знала.
С сарая упала, порвала носок свой, аж до смерти зарекалась не лазать высоко!
Музыку играйте, а вы, люди, чуйте, у кого ноги болят – карапет танцуйте!
Надя заложила руки за затылок – и, о ужас, ноги ее начали сами выделывать вензеля, радостные па, она и не танцевала, нет, и, да, уже танцевала, одна, в густо и страшно молчащей комнате, перед чисто вытертым фланелью зеркалом, ни соринки, ни пылинки, ни засохшей во саду ягоды… малинки…
Она поразилась тому, что делает; силой умирающей воли остановила свой безумный танец, зеркало отразило ее, падающую, но нет, она еще стояла, сама себе улыбалась, сама над собой уже смеялась, и прижимала обе руки ко рту, и спина ее тряслась, и она быстро, как солдат на плацу, развернулась, повернулась к хитрому зеркалу спиной и пошла к двери, и вышла из комнаты – так выходят из камеры пыток.
Ее каблуки бойко застучали по мраморной лестнице.
***
Она толкнула ладонью дверь.
У постели больного скрючилась на табурете сиделка.
Сиделка мирно дремала, и дремал вождь.
Молодая осторожно подошла ближе; ее шаг утишился, стал нежным и беззвучным, почти бессильным, невесомым.
Они оба не шелохнулись – сиделка и больной.
Молодая наклонилась над громадным белым, алебастровым лбом, на долю мгновенья прикрыла ресницами глаза – в мгновенной