Жак. Жорж Санд

что на него смотрят, а почему – неизвестно. Он не любит, чтобы его расспрашивали о его болезнях, чтобы его лечили. Мне особенно неприятно, что он не выносит, когда говорят о войне и рассказывают о тех кампаниях, в которых он участвовал: он всегда уходит, если за десертом начинается пустая болтовня. Он никогда не пьянеет, сколько бы ни выпил, никогда не теряет хладнокровия, а так как все это резко отличает его от нашей братии, в полку его всегда больше уважали, чем любили. Если б не его боевые заслуги, и притом весьма значительные, его бы ненавидели как плохого товарища – военные не любят тех, кто молчит за столом и сидит с таким видом, будто он умнее всех.

      – Судя по вашим словам, – сказала я, – у него какое-то горе на сердце, и вообще он склонен к меланхолии.

      – Что у Жака на сердце – угадать нелегко, – ответил господин Борель, – но по характеру он вовсе не меланхолик. Как и у всех людей, у него бывают печальные и радостные дни; он любит повеселиться, но никогда не забывается. Веселье у него спокойное, но от его шуток сотрапезники просто умирают со смеху, пока вино еще не совсем затуманило их ум и способность ценить тонкие остроты; но когда гуляки разойдутся и пирушка становится грубой, смотришь, Жака уже нет как нет: исчез, словно дым от трубок, скрылся потихоньку, и даже не скажешь, вышел он через дверь или выпрыгнул в окно.

      – Мне это не кажется большим недостатком, – заметила я.

      – И мне не кажется, – подхватила Эжени.

      – Теперь и я с вами согласен, – сказал господин Борель. – Я остепенился и уже не стремлюсь буйно веселиться. Но когда-то я был сорвиголова и, признаюсь, очень сердился на Жака, что он не такой проказник, как мы. Иные гуляки не могли ему простить, что он никогда не теряет рассудка, и говорили: «Разве можно доверять человеку, которому вино никогда не развязывает язык?» Вот самый большой упрек, какой могли ему сделать. Сами судите, надо ли вам избавлять Жака от подобных недостатков.

      – Ни в коем случае! – смеясь, ответила я. – И это все?

      – Все, клянусь честью! Как видно, вы философски приняли мой рапорт о «странностях» Жака, и я очень рад, что все рассказал вам. А вы-то, держу пари, воображали всякие ужасы.

      – Не знаю, – весело ответила я, – есть ли на свете недостаток более ужасный, чем благоразумие и умеренность на хмельной пирушке. Эжени, наверное, радуется, что ей не приходится упрекать вас в этом.

      – Какая вы злючка! – сказал Борель, поцеловав мне руку и уколов ее своими длинными усами. – Ну, теперь больше не будете допрашивать меня?

      Его жалобы на Жака показались мне весьма забавными, и я от души смеялась вместе с моими гостями; но, когда они ушли, я задумалась над кое-какими словами господина Бореля, которые сначала не поразили меня, в особенности над следующей фразой: «Ему противно смотреть на людей, которым он чем-то помог». Не знаю почему, но мысль, выраженная в этих словах, испугала меня, у меня даже возникло желание сейчас же написать Жаку и порвать с ним. Ведь я бедна и вдруг получу от Жака богатство. Быть