– Надо что-то решать, третий месяц начался… – Циона выбросила окурок за окно. Размеренно забил колокол костела. В белесой дымке раннего утра девушка увидела монаха, в черной, рясе.
– Нищий какой-то… – монах, шаркая, шел к городской площади, – у него ноги босые… – ноги покрывал толстый слой грязи. Монах высоко поднимал вверх простое, деревянное, распятие. До Ционы донесся странно знакомый голос:
– Ave María, gratia plena, Dominus tecum… – распевая гимн, монах откинул с головы грубый капюшон. Он шлепнулся на колени, в лужу, на брусчатке улицы, перед фигуркой девы Марии, в нише на углу. Нечесаная грива рыжих, спутанных волос, падала на мощные плечи. Он зарос бородой до глаз.
– Ave María, Ave María… – бормотал, раскачиваясь, сумасшедший. Он распростерся на брусчатке, целуя ноги статуи. Циона, спрыгнув с подоконника, заорала: «Конрад! Иди сюда!».
Конрад сразу узнал бывшего заключенного польского барака, пана Войтека Вольского. Натянув пиджак, он бросил Ционе: «Сиди здесь!». Блау простучал по лестнице старыми ботинками. Оглянувшись, он понял, что Циона не собирается его слушаться. Блау разозлился:
– До чего упрямая, словно пан Вольский, то есть пан Авраам. Конечно, они родственники. Хоть кол ей на голове теши… – Блау, правда, предполагал, что Циона не начнет упрямиться, когда речь зайдет о будущем ребенке. Конрад все понял прошлым месяцем, в Братиславе, однако молчал, ожидая, пока девушка сама признается:
– Так лучше, – решил он, – я о нацисте иногда упоминаю… – он знал, что Ционе больно его слышать, но ничего не мог сделать. Блау вспоминал раннее, туманное утро на Балатоне, темные синяки на ее шее:
– Он у нее стал первым. Она пришла ко мне, но все равно, думает о нем, пусть он и мертв… – Конрад видел серые, грустные глаза девушки. Блау хотелось, чтобы Циона, навсегда, забыла о нацисте:
– Она будет рада избавиться от гитлеровского отродья, – сказал себе Конрад, – незачем тащить семя нациста в послевоенную жизнь. Но если я скажу, что знаю о ребенке, получится, что я ее заставляю… – Блау, католик, не мог взять на душу грех убийства, не рожденного дитя:
– Тем более, за такое немцы в концлагерь отправляют. Незачем рисковать. Я найду Ционе безопасное место. Пусть родит, мы оставим ребенка в приюте. Так лучше для всех. У нас появятся дети, обязательно. Я никогда Циону не брошу, но я не хочу смотреть, каждый день, на потомство нациста… – Циона, пока, разговор о ребенке не заводила. Блау исправно грел ей воду для ванной, и носил в постель суррогатный кофе:
– Нацист за ней ухаживал, пыль в глаза пускал, богатством. Как она не понимает, что такое неважно? Я ее люблю, и буду любить, всегда… – Блау не знал, чем займется в Израиле, но твердо сказал себе:
– Авраам мне найдет работу. Навыки у меня хорошие… – Конрад усмехался, – в конце концов, я могу стать полицейским, в новом еврейском государстве. Перейду на другую сторону