«Даня! Нужно беречь отца. В мае 1940 года Иван Павлович при бритье порежется, не знаю родинку или просто кожу лица. Не знаю, как, но надо сделать все, чтобы этого не случилось. Уговори отца протирать лицо спиртом, водкой, одеколоном, спиртовой настойкой. Пусть вовсе не бреется, наконец! Иначе – заражение. От него не спастись. Лекарство от сепсиса появится только после войны.
Теперь о войне. Она будет страшная, ее потом назовут Великая отечественная. Я знаю, что ты боишься войны, а после смерти Ивана Павловича, совсем потеряешь способность сопротивляться, бороться с трудностями. Война с Германией начнется 22 июня 1941 года. Ленинград окажется уже в сентябре в блокаде. Эту блокаду тебе Даня не пережить. Нужно не пугаться и паниковать, а сделать все, чтобы спастись. Нужно успеть уехать до лета 1941 года. Даня! Я прошу, умоляю, требую, потому что имею на это право – уехать тебе и твоим родным. Ты мужчина, ты должен быть сильным, и главное – ты МОЖЕШЬ спасти своих близких. Нельзя надеяться только на чудо. Хотя чудо тебе уже дано. Мы встретились, через время!»
Почему-то, у меня возникает ощущение близкой опасности. Нужно торопиться. Многое еще хотелось бы сказать, а еще больше спросить у своих родных. Однако, тревога во мне нарастает. Громкие голоса членов комиссии слышны все ближе, их перекрывает густой бас Даниила., который их в чем-то убеждает. А вдруг, у меня спросят документы, пугаюсь я. Все-таки 1936 год! Я, торопясь, роюсь в своей сумке. Надо же, и сумка у меня из 2017 года. Чудеса! Только, что в ней проку? Расческа, ключ от квартиры, от учительской, мобильник (очень он здесь нужен!), кошелек с банковской карточкой и деньгами страны, которой еще нет. А что, если оставить рядом с письмом несколько монет? Даня не может не обратить внимание, не может не задуматься, не может не поверить. И я высыпаю монеты из кошелька прямо на свое письмо.
Я выскальзываю из комнаты Даниила, в темной передней, лампочка в розовом плафоне-тюльпане не горит. Пытаюсь одеться в темноте и втыкаюсь прямо в грудь Дани. Он стоит рядом —
– Уже уходите? – почему-то шепчет он. – А я Вас по духам почувствовал. Удивительно приятные у Вас духи. Необычные. Это, верно, «Коти»?
– Это «Хлоя», Вы таких не знаете. Наверное, шарф, тот, что в духе Малевича, пахнет духами. Я привыкла и не чувствую. А почему Вы шепчете? – тихо спросила я.
– А почему Вы уходите, как будто убегаете? Из-за этой дурацкой комиссии, или Вас напугал мой отец? Странно, мне жаль Вас отпускать. —а у Дани завораживающий голос. Для меня так важен красивый голос у мужчины.
– Мне нужно идти. Действительно нужно. – я все больше нервничаю.
– И даже не попрощаетесь, родственница? – с укором произносит Даня.
– Я написала, там в комнате, на столе, Ты должен понять. Я прошу, прочти, это очень