Десятого ноября 889 дело приобрело новый, неожиданный виток: полицейскими были найдены тела содержавшихся под стражей слуг четы Шайесс. Каждый из них покончил жизнь самоубийством. Ночью, во время паузы между конвоями, те почти одновременно повесились на решетках камер, используя вместо веревок скрученные ленты из собственной одежды. Будь те невиновны и не знай они ничего о произошедшем, в их смертях не было бы необходимости.
Очевидно, что, устранив слуг, кто-то убрал дорожки к гораздо более серьезным уликам. Так решили одновременно и в Тайном Совете, и в полиции, и в частном расследовании.
Череда смертей шла через самые деликатные стороны одельтерских отношений, и никто, даже сам император, не мог своей волей остановить ее ход.
Глава 9
Арена
Похолодевший кончик носа заставил меня поворочаться и, не открывая глаз, потереть его рукой. Впрочем, не прошло и пяти минут, как замерзли ладони, а очень скоро, даже несмотря на теплые одельтерские сапоги, намертво сковало ноги. Где-то, съежившись, совсем как я, испустила последний ледяной выдох моя загубленная надежда согреться. Кощунственно было даже мечтать о падении в теплый сон! Я не могла припомнить, чтобы прежде в поездах было так зябко.
От сильного охлаждения по телу пробежала мелкая дрожь, – и я открыла глаза. Керосиновые светильники в купе были потушены, однако мне почти сразу удалось различить циферблат часов и стрелки.
Без трех минут три часа утра.
– Чьерцем, скоро пересадка, – позвала я слабым спросонья голосом.
Васбегард не ответил, и, вглядевшись в темноту, я поняла, что в купе никого, кроме меня, нет. Чародей, должно быть, отправился в вагон-ресторан курить. Но неужели он воспользовался иллюзией, чтобы я не услышала скрип двери? И это – при всей его вредности?
До пересадки оставалось двадцать минут. Догадавшись, что холод мне уже не одолеть, я решила обратиться за теплым одеялом и заодно прикрыть, если те окажутся распахнутыми, окна напротив нашего купе.
Я выскользнула в коридор; открываемая и закрываемая мною дверь издала два протяжных звонких скрипа. Здесь стало еще холоднее, но – удивительно – все окна поблизости были закрыты. Обслуживание пассажиров обитало на другом конце вагона, и я, готовая написать жалобу на всех шести языках, которые знала, быстрым шагом направилась вперед.
Внезапно очертания окружавших меня предметов помутились. Дыхание участилось, и я, увязая ногами в предобморочной слабости, почувствовала лицом внезапный зной. По необъяснимым причинам я теряла сознание, но прежде чем упасть в темноту, обнаружила себя в незнакомом месте.
От раскаленного песка исходил жар, вынуждавший даже самое острое зрение видеть контуры подия[31], нижних ярусов и всего, что заполняло амфитеатр, зыбкими. Очертания зрителей плавились, пульсировали, наскакивали друг на друга, и для каждого, кто выходил на арену, обращались в неразличимое месиво. Публика же – особенно та, что знатнее, –