Тридевять земель. Антон Уткин

ведёт хорошая память, – невозмутимо отозвался Фёдор Евстафьевич, продолжая смотреть прямо перед собой. – Как прекрасен сегодня закат. Ряды лоз, словно ряды кос на голове нубийской девушки, они словно черны от спелого винограда и неподвижны в своей тяжести, и между ними видна розовая кожа земли. Как прекрасен багрянец усталого солнца! Сколько в нём тайны, как влечёт оно за собой. Оно одно совершает неизменно свой круг и благосклонно ко всем без разбору. Не правда ли, когда заходит солнце и касается холмов своими нежными пальцами, тогда кажется, что вот-вот тебе откроется некая тайна, которая перевернёт твою жизнь? Это как во сне, – сон, который никак не удаётся досмотреть до конца: едва приблизишься к главному, неминуемо пробуждение… И увидишь то, что видел, засыпая: алебастровый светильник… белый огонь… Кто играет с нами такие жестокие шутки?

      – Вы видели нубийскую девушку? – не то спросил, не то заметил Александр Иванович, думая о своём.

      – В Александрии, – пояснил Фёдор Евстафьевич, – когда мичманом плавал с англичанами.

      Проводив визитёра, Бибиков испытал облегчение. "Ох уж эти морские, – хмуро подумал он. – Где их нелёгкая только не носит. Наплаваются, насмотрятся, и ну обезьянничать. Всё-то им неймётся". – И, подойдя к столу и энергично побарабанив пальцами по столешнице, подумал ещё: – "А, впрочем, делать нечего – не миновать писать кузине".

* * *

      Вернувшись от Бибикова, Фёдор Евстафьевич вышел из коляски и направился было к дому, но внимание его привлекли голоса, слышные от людской. Приблизившись, Фёдор Евстафьевич различил голос Ершова, который своей вязкой густотой покрывал теноры мальчишек, бывшими его собеседниками. Фёдор Евстафьевич перешёл двор, стал в тень под стену людской и осторожно выглянул из-за угла.

      Ершов сидел на вертикально поставленном дубовом полене, и, уперев локоть в колено, курил трубку, то и дело окутываясь свирепыми клубами сизого дыма. Несколько дворовых девок и парней, столпившись вокруг, взирали на Ершова с каким-то онемелым благоговением. С бесцеремонным любопытством они рассматривали его робу, его крепкую шею, к которой будто уже несходимо пристал загар неведомых небес, и даже когда дым его трубки окутывал их, они не отступали ни на шаг и даже девки не осмеливались закрываться рукавами.

      – И говоришь, из любой земли до любой земли доплыть можно? – ломким юношеским голосом спросил щупленький паренёк, которого остальные звали Николка.

      – Отчего же нельзя, – усмехался Ершов, выпуская клубы дыма. – Всюду можно. В море везде дорога.

      – И вы плавали? И народы разные видали? – подхватил второй.

      – Двадцать пять лет служил – уж тут как не повидать? Англичане – те народ справный, во всём у них устройство, и на кулачках любители. Французы тож народ силён, да другим манером. Как бы ясней сказать? – задумался он, пыхтя трубкой.

      Между вопросами и ответами протекало известное время, обусловленное исключительно робким почтением собравшейся публики.

      – А