Он казался толстяком среди нас. Мы все суховатые, голубоватого цвета, как бабушки обветшалые.
– Понимаете, – говорит, – люди в пищу стараются употреблять то, что устоялось веками. Русские любят пареное, другие национальности любят рыбу. Но я ценю эксперимент во всём. Даже в такой рискованной области, как кулинария.
– Я тоже так считал, – крикнул папа, – пока у меня фигура не стала как у какой-то букашки!
– Я тебе изменю меню, – пообещала мама.
– Не слушайте никого, – сказал Василий Васильевич. – Когда человек ест вашу пищу, его ничто не может остановить – даже целящийся из револьвера бандит.
– Да у неё образ жизни грудного ребёнка! – крикнул папа.
– Люблю тёплый семейный круг, – Василий Васильевич встал из-за стола. – Это немного похоже на рай.
– Я хочу быть старой джазовой певицей, – сказала мама.
Через два дня он позвонил нам по телефону.
– Я простудил шею, – произнёс он слабым голосом. – И снаружи. И изнутри. Аспирин!!! Аспирин!!! Аспирин… – Василий Васильевич пробормотал адрес и повесил трубку.
А мы – я и папа – отправились его навещать. Он встретил нас в полумраке со щетиной на щеках. Окно занавешено. Света не зажёг. Картины у него – приключения какого-то Пэрдо, который живёт в военных лагерях.
Папа говорит:
– Это вы сами нарисовали?
– Сам.
– Красиво, – сказал папа.
Василий Васильевич пожал ему руку:
– Вы единственный, кто понимает меня, – сказал он.
Папа молча натёр ему шею скипидаром.
Потом мы немного посидели у окна, глядя как зажигаются звёзды. Я спел им две песни собственного сочинения: «Наша жизнь сплошная горечь» и «О, швабра, швабра, где моя любовь?»
Василий Васильевич обнял меня и прижал к своей груди.
– Не беда, что ты двоечник, Антонов, – сказал он. – Поэту не нужна математика. Поэту вообще ничего не нужно: всё остальное только заботы – история, природоведение, русский…
Когда мы уходили, папа спросил:
– Вам правда нравится, как готовит моя Люся? Кроме шуток?
– Нет, – ответил Василий Васильевич. – Но я почувствовал к ней такую симпатию! Я никогда не скажу ей ничего неприятного, хотя я очень привередлив в еде.
– Но послушайте, – зашептал папа с горящим взором. – Девять лет я прошу её не резать ножом, который даёт ржавый запах. У неё нос не работает совсем, а у меня нюх как у английского сеттера. Нет, она всё равно будет резать вонючим ножом, доводя меня до исступления.
– Тут надо что? – Василий Васильевич сделал огромную паузу. – Унять обоняние.
Вскоре он выздоровел, и мы пригласили его к нам в Уваровку. Ещё было только начало сентября, он бродил по огороду, высматривая, как живут в палых листьях жабы, и со счастливой улыбкой в мисочку собирал черноплодную рябину.
– Надо замотаться шарфом, – посоветовал ему папа, – у вас очень