Что-то в её поведении всё-таки стало заводить его ― он бросил на неё острый взгляд и отвернулся.
Она почувствовала себя чуть ли не победительницей, но в этот момент он искренне рассмеялся, отчего Даниела, ругнувшись про себя, посмотрела на него прозрачным непонимающим взглядом, продолжая свою игру в похищенную невольницу. И ничто в мире уже не смогло бы свернуть её с этой роли, которая ― она это учуяла ― точно задевала в нём мужские струны.
Да, да, между ними всё-таки понемногу начиналась борьба, кружащая головы мужчин, включался тот самый конфликт мужского и женского начала, без которого жизнь лишена перца, а отношения ― смысла.
Вот в чём была сила Даниелы, вот почему ей завидовали простенькие свеженькие девочки из восточной Европы: она умела зацепить мужчину. Как ей удавалось построить интригу из самого банальнейшего рандеву на панели? Она не могла бы научить этому ― это шло изнутри, это было смыслом жизни, она внутренне трудилась над собой, из каждого встреченного мужчины создавая себе жупел*. И не только ради денег так напрягала все свои способности тридцатичетырёхлетняя парижская проститутка…
* * *
Шейх понимал все её приёмы: этой пьесой, в которую играли многие его любовницы, млевшие от его родового имени, игрой в невольницу или в невинную женщину, попавшую в орбиту могущественного властелина, его было трудно задеть за живое ― не было у него ещё ни одной связи, в которой так или иначе не сквозила бы эта мелодия. Его заводило совсем не то, в чём была так уверена Даниела.
Его немного заинтересовала в ней с самого начала её стремительность, внутренняя убеждённость в своей неотразимой женственности, хотя как раз женственной назвать её было трудно.
Её высокий рост, угловатые жесты, удивительные для её возраста, большой рот с крупными зубами, размер ноги ― всё это как раз противоречило той роли очаровательной и самоуверенной женщины, которую выбрала себе Даниела. У него в стране эту женщину бы назвали некрасивой, и она бы просидела всю жизнь, спрятанная в задних комнатах, в то время как её младшие сестры готовились бы по очереди к своим свадьбам.
В Европе женщины давно перестали определяться своей внешностью ― он это знал, но всё же Даниела была первым примером, который доказывал ему это так явно. Его интерес к ней вначале был всего лишь обычным человеческим любопытством. Ему были любопытны её повадки и манеры. Он смотрел, например, как она смеялась: вначале как будто сдержанно и негромко, и вдруг её рот начинал растягиваться чуть ли не до ушей, и Даниела, отпустив себя, начинала хохотать так, что дрожали окна и витрины в близлежащих домах.
Она была лживой насквозь, особенно когда речь заходила о её прошлой жизни, и тут же могла обезоружить своим незнанием простых правил общечеловеческих манипуляций. Он был уверен в её простенькой примитивности, как вдруг она бросала какое-то тонкое замечание, остроумную