После, шел с выручкой на задворки, заходил в дощатый, общественный, загаженный туалет, щурился от резкого запаха, мучительно складывал в уме, боялся ошибиться, считал проведенные мимо кассы машины. Утвердившись в сумме, отделял большую часть денег, делил еще раз пополам, распихивал по разным карманам левак. Резвой лошадкой мчал на мойку, хватал журнал с записями, бежал сдавать остатки директору станции под улюлюканье и смешки. Из открытых боксов доносилось:
– Себя не обделил? Свел дебет с кредитом?
И все в таком же духе. Мужики над ним откровенно ржали. Ехидные подковырки Фома пропускал мимо ушей, делал свое как в присказке: «Васька слушает, да ест» Возвращался, мысленно называл всех сексуальными меньшинствами, остаток денег делил на всех из одного кармана. Устало садился за столик в гостевой, важно трапезничал, допивал остатки паленой перцовки. Домой тянул все, что под руку попадалось: моющие средства, полотенца, полироль, складывал в изношенную, видавшую виды, сумку к опустошенным пластиковым лоткам из под еды.
Пил только на работе. Дома мать, его тридцатипятилетнего, лупила за это чем попало. Бывало, заждавшись сыночку, понимающе вздыхала, шла за ним на работу. Припозднившиеся, уставшие трудяги, работники станции техобслуживания, воспринимали за развлечение, забывали куда шли, становились поодаль, наблюдали, как мать охаживала Фому, подбадривали мать, предлагали помочь.
Чаще била по толстым щекам, руками драла за кудрявый чуб. Толстозадый, нацист Фома, вертелся на скамье, защищался, закрывался руками, в итоге падал на пол. Слезным голосом просил прощения, клятвенно обещался маминым здоровьем больше никогда не пить.
Выплеснув собственные обиды на свое одиночество, мать успокаивалась, смотрела на своего великовозрастного бутуза уже с жалостью. На дрожащие щеки с лиловыми отпечатками ее ладоней. Помогала ему встать, отряхивала от грязи, одергивала задравшуюся рубаху.
Замученная жизнью женщина поднимала его одна. Пахала на двух работах. Старалась, что бы у сыночки было все как у людей. Тяжело вздыхала, шла домой. Фома всхлипывал, вытирал сопливый нос. Размазывал пьяные слезы, жалкий, грязный, плелся за матерью. Мать втайне мечтала спихнуть его со своих плеч, но дура, возжелавшая продлить род Гузновых, пока не находилась.
Бил Фому, по пьяной лавочке, автомаляр Михай, бывший мент. Выперли его из органов за изнасилование и взятки, два года не доработал до пенсии, не дали, подставили крепко. Сунулся за правдой, в попытке отмыть свое имя, понадеялся на связи.
Девка сама тормознула его машину, попросила подвезти по адресу. Повисла на нем, полезла в штаны, грешен, не устоял. Утро следующего дня встретило его заявлением. Узнал где живет, пробовал поговорить с нею, откровенно послала на три известных буквы.
В тот же вечер ему намяли бока. Молодчики у собственного подъезда,