– Меня стошнит, – угрюмо произнесла она.
Я ничего не ответил, незаметным движением подобрав нож, который Марина положила на дно лодки. Несмотря на сильный ливень, вода, скопившаяся на днище, была бледно-розового цвета. Чья эта кровь? Моя, Петра Сергеевича? Или моего любимого котенка Марины?
Какая разница.
Главное, чтобы любимая больше не задавала неудобных вопросов.
– Ты можешь грести? – с надеждой спросила она, и я кивнул.
– А куда плыть, знаешь?
– Конечно, – ответил я, выдавив обнадеживающую улыбку. – Вон, гляди. Восход солнца был там. Значит, берег… ммм…
Я наморщил лоб, изображая глубокий мыслительный процесс. Потом, словно осененный догадкой, ткнул пальцем наугад:
– Берег там.
Казалось, Марина была удовлетворена моими умозаключениями и, как следствие, принятым решением. Она слишком ослабла, чтобы спорить и настаивать на чем-то другом.
Поразмыслив, что управлять лодкой веслом в уключине будет крайне неудобно, я вырвал его и встал на корму лодки.
– Постарайся поспать, – посоветовал я, про себя отдавая отчет, что мое пожелание звучит как минимум глупо. Это все равно что советовать молиться человеку, который принял смертельный яд.
– Я хочу домой, – бесцветным голосом произнесла Марина. – Если ты меня любишь, отвези меня домой.
– Все будет хорошо, солнышко.
Морщась от боли, она съежилась в комочек, словно ей было холодно. Хотя на самом деле было уже достаточно жарко, притом что утро только начиналось. И я даже боялся думать, как мы переживем сегодняшний день. Потому что настоящий обжигающе-изнурительный солнцепек не за горами, укрыться от которого попросту негде.
Я принялся грести, делая вид, что внимательно всматриваюсь в даль.
Пусть она считает, что мы плывем домой.
Потому что на самом деле, по моим расчетам, наша лодка плыла все дальше и дальше в открытое море. И никакого желания возвращаться на берег у меня не было.
Я прекрасно знал, что меня там ждало.
Прошло несколько часов.
Я вяло бултыхал веслом, скорее для видимости, и Марина, похоже, вскоре это поняла. Она снова сорвалась в истерику, обвиняя меня во всех смертных грехах, на что я терпеливо объяснил ей, что моя простреленная рука (между прочим, простреленная ее папашей) болит все сильнее и мне тоже нужна передышка.
Солнце медленно, но неуклонно двигалось к зениту. И с каждой минутой огненные лучи этого пышущего пламенем шара проникали в поры моей воспаленной кожи.
Марине повезло хоть в одном.
По крайней мере, она была местной и уже успела загореть, а моя бледная кожа мгновенно покраснела, как панцирь брошенной в кипяток креветки, и малейшее прикосновение к ней вызывало раздражающую боль.
Раненая рука постепенно распухла, превратившись в бесполезное бревно, но я старался не обращать на нее внимания. Лишь ненароком задевая простреленную конечность, я чуть слышно