Оно мучительно, жестоко,
Оно всю душу в нас мертвит,
Коль язвы тяжкой <и> глубокой
Елей надежды не живит….
Вот страсть, которой я сгораю!..
Я вяну, гибну в цвете лет,
Но исцелиться не желаю… (II, 67)
В пропечатавшейся на обратную сторону листа 50 об. графической сюите он подрисовывает карандашом только четыре профиля. В месте пропечатки профиля Софьи Вельо изображает ее покровителя «Императора Александра Павловича», и в местах пропечаток лиц трех своих юношеских влюбленностей – профили и почти полный анфас Екатерины Бакуниной, Жозефины Вельо и Натальи Кочубей.
Две изображенные рядом последние девушки у него объединены словесным комментарием: «Мои любови», но при каждой из них есть еще и собственные «приложения». Жозефина у Пушкина, понятно, «Лила» и «Ангелъ». Наташа – не только «графиня Кагульская» (второе слово из-за чрезвычайной мелкости начертания очень трудно прочитывается в одной из линий узла волос на макушке), а и «Ведьма Наина». Отдельно нарисованная Екатерина Бакунина для него, понятное дело, – «Моя жена». Хоть и, судя по двоящемуся подбородку ее профиля, пока еще сомнительная – не считающая себя таковой. Обегая изображения Жозефины с Натальей, текст стихотворения «И я слыхал…» ложится прямо на профиль Екатерины Бакуниной – стало быть, касается именно ее, относится к ней, как сама не потухшая и к 1827 году направленная на нее пушкинская страсть.
Но при чем здесь, спросите, царь? Еще как при чем! На расцветающую Жозефину, быть может, и взглянул разок-другой с мужским интересом. Растрепанной и «зацелованной» Пушкиным Наташе Кочубей слезы утирал. Виновную в гибели сестры Жозефины собственную фаворитку Софью Вельо-Ребиндер оградил, заслонил от осуждения общества своим авторитетом. А для фрейлины двора Екатерины Бакуниной Александр Павлович – опора и защита прямо по своей высокой должности. Потому и возвышается на рисунке его безглазый (не видящий событий в их истинном свете) профиль за спиной этой пушкинской девушки…
Но какого все-таки года эпизод отношений с Екатериной Бакуниной Пушкин запечатлел в своем «конфузном» признании на «лицейском» онегинском листе? Ведь словом «фрейлина» он как бы констатирует факт уже состоявшегося назначения Екатерины Павловны, тогда как точно известно, что она поступила на придворную службу лишь осенью 1817 года. Конечно, Иван Пущин весной своего последнего лицейского года долго болел и даже лежал в лазарете. Но ведь к началу экзаменов все же выздоровел и, стало быть, свидетелем дворцово-коридорного инцидента со своим другом Пушкиным быть вполне мог. Случись этот коридорный конфуз в 1816 году, на который Иван Иванович намеренно указывает, императору Александру как минимум не пришла бы в голову идея назначать лицеистов в дворцовые караулы. Ведь для отказа царя от ее реализации хорошо знающему своих «скотобратцев», как лицеисты сами себя называли в своих «домашних» периодических изданиях, директору этого учебного заведения Е.А. Энгельгардту пришлось потратить немало аргументов.
ПД