Они встретили у кафе Витьку с полным кульком, на краю которого висела свиная сосиска в целлофане.
Тяжелая пружинистая дверь гулко ударила, закрываясь. Турникет скрипнул, и больше не звука, тихо, не души. Всё вымерло на заводе. Пахло листвой, кислым молоком, песочной пылью. Оранжевые от сурика жирафы-краны клевали над тишайшей водой. Над заливом распласталась темнота. Солнца больше не было, было марево на западе, за косой, за верхушками сосен, за высоким холмом. В море в такие часы тоскливо и замечательно думается.
Сергей добрался пешком до своего логова. Его седьмой был черен, как проткнутый глаз. Кинотеатр – мертвая груда кирпича. Дискотека не текла, а вулканизировала. Из окон клуба рвались судорожные звуки музыки и пронзительных голосов аллюр. Любили там играть роки и роллы. Треп стоял страшный, судя по трясущимся огням и теням. Допоздна. (До – позеры – дна). А фрамугу прикрыть не желали: удивительно благоухающая ночь, звездное небо, Млечный путь, фиолетовая муть.
Безобразный цветастый сноп света брызгал на асфальт перед парадной дверью и на головы горстки подростков, вышедших покурить. Есть такой спектр, искусственный, набранный фильтрами, цветовая гамма которого отвратительна своей не эстетичностью, как вид пойла.
Сергей выключил настольную лампу, обмотал мокрым полотенцем зудящую голову – получился тюрбан, и долго лежал пластом на теплеющей койке, пока фанфарно-громкие серенады не умолкли, пока не уснул.
8. Расставание.
Он проснулся ранним утром, когда все еще спали. Часов в пять утра. Он был бодр и свеж, как никогда. Он наблюдал в окно, как просыпалось утро, как просыпался город. Была зима. Январь. Новый год, Рождество позади. Праздники позади. Впереди будни, работа, отъезд. Не зная, чем занять себя, он сел за письменный стол, подождал, открыл толстенный блокнот и начал писать в него:
«Осталась неделя до отъезда (ах, этот вечный отъезд!). Воробьи без умолку заливаются, гроздья рябины висят пожухлые, сморщенные – бурые шмотки изюмных горстей. Нет, воробьи вдруг смолкли. Тишина. Улетели. Один прыгнул на куст, на длинную тонкую ветвь в пупырках почек. Ветвь гибкая, даже не завибрировала, не прогнулась под тяжестью, вспорхнул, стрельнул в сторону. Тишина затянулась. А люди все идут и идут, их мельтешение не прерывается, в глазах рябит, и как вздоха, ждешь паузы подлиннее. Отъезд, вновь отъезд. Буэнос-Айрес. А сколько их было: Роттердам, Росток, Галифакс, Сент-Джонс, Трабзон, Дакар и мелкие города: Сеута, Монфальконе, Санта-Крус, Тиват, Харбор-Грейс… И в каждом свои лица, свое мельтешение людей, вечная смена, перемена. Как все-таки хорошо, что Земля круглая и вертится, мир движется, а покой и скука – это всего лишь временное явление, и завтра, и послезавтра, и послепослезавтра начнется новый виток. Мир в постоянном радостном движении, потому что движение не может не радовать, любое движение – это счастье, это и есть жизнь!
Я ликую и трепещу от одной мысли: Буэнос-Айрес! И вновь предстает в воображении сверкающее море, арабеск искр,