– Гони про осень, – дозволил Леха.
Осенью в дождливый серый день
Пробежал по городу олень.
Он бежал по гулкой мостовой
Рыжим лесом пущенной стрелой.
Леха жадно почувствовал добычу, или особого разряда тягу в свою сторону добычи, как бывалый охотник. Будто бы фраер не только поет про оленя, а сам олень и есть. Леха словно не заезженную песню распознал, а заслышал в легчайшем сквозняке кустов оленью трубу, красную изнутри, почувствовал через собственную аорту привкус оленины, оконную синь оленьих глаз, синь оленьих ресниц. Он сам враз, как тунгус, понял себя оленем, предвосхитил ликованием свое избавление от животного страха и свою звериную утрату. Сам себя обратно и волшебно ощутил добычей, свою же татуированную кожу – на собственном бубне.
– Пошли ко мне, Олень, споешь у меня. Есть кому. Здесь ты уже попел – хорош, Надюха, благодарная баба, оценила. У меня баба живет неблагодарная, ей пой всю ночь под завязку, она по-любому не оценит.
– Так зачем петь?
– Ты за благодарность поешь? – удивился Леха. – Я решил, что ты на поболее претендуешь.
– Естественно, на поболее, – подтвердил Олень.
– Тогда двинули. Будет тебе там на поболее, – пригрозил Леха.
Вошли в тусклый, зеленый, как немытый аквариум, подъезд пятиэтажки, поднялись на второй этаж.
– Она Марсианка, – предупредил Леха, впуская Оленя.
– Марс тут сразу на втором этаже? – спросил Олень.
– А ты думал? Я пью и ночую на Марсе, – похвалился Леха. – Хотя, по чести, это она ко мне зарулила. Порнуху снимают на Марсе.
– Я так и думал. Потому порнуха вызывает чисто астрономическое любопытство. Она – порноактриса?
– Не, она свалила с Марса.
– Свалилась?
– Спрыгнула. Без котла, налегке, как синий иней легла на провода.
– Так и лежит?
– Увидишь. Она сама как провода.
Филипп Клёнов, церковный певчий, шел с гитарой из гостей. Заглянул он к другу своему и наставнику регенту Станиславу Викторовичу, всегда встречавшему Клёнова с радушием и вдохновенной обидой.
Квартирка регента относилась к храму, где друзья пели, как своеобычный нелегальный склад, хранила вытертые поцелуями иконы, облупившиеся, словно в сахарной пасхальной глазури, части былого иконостаса, потускневшие кадильницы, пухлые ветхие служебники. Квартирка оказывалась не просто жилая, а живая, в ней хоть какую бумажку на воздух положишь, квартирка сама найдет бумажке в себе место, а неугодна ей вдруг бумажка, запропастит ее, что ввек не отыщется. Регент хвалился, что греховные беспутные книги он сжигает азартно. Больше верилось, что сама квартира выбрасывает греховное в особую покатую сосущую щель, а праведное, наоборот, вызолачивает своим густым воздухом, в котором пряный дух поспевшей овсяной каши мешается со смоляным запахом ладана. Квартира умела и пошалить, скажем, могла подложить в спелую овсяную кашу