– Ну как, снялась? – спросил, похоже, неплохо осведомленный забулдыга.
– Нет, – ответила Нонна.
– Не подошла?
– Они не подошли.
– Даже не подошли? – сыграл долговязый.
– Они бы подошли, да я шустрее оказалась, быстро бегаю.
– А я хорошо прыгаю.
– Прыгун?
– Вернее, спрыгиваю, а еще точнее, соскакиваю.
– С парашютом?
– Обижаешь, с котлом.
– С самолета?
– Да, я гордый.
– И не разбиваешься?
– Никогда. Меня петь не заставишь.
– Почему? Музыку не любишь?
– За баркасом люблю, а тут, когда кипень есть, еще с прицепом, зачем мне байкал?
– Меня звал один старпер на Байкал, – вспомнила с горьковатой улыбкой Нонна.
– Чего не свалила?
– Он думает, если на Байкале проживает, то и сам как Байкал. Да у меня пса Байкалом зовут, с ним и то веселее, чем с этим стариком.
– В натуре, лучше водичка, где не плавает рыбка, – подмигнул долговязый, – двинули ко мне, у меня все готово.
Испугался странной иссиня-белой кожи, пусть сам сплошь иссиня-расписной от тюремных наколок. Подстраивал под себя женщин: как фонарь, впускал их в свой тесный тусклый свет и звался по кликухе Фонарь. Женщина с покорной надеждой поднимала лицо, он разглядывал недотепу сверху, не сгибаясь, она сама тянулась к нему, как к высокой елочной игрушке, а он, как кремлевская ель, привечал всех, для каждой у него находился скромный пластмассовый подарочек с тем же пивным фонарным светом.
Теперь самолично надлежало согнуться, переломиться, треснуть, скрипнуть, упасть в сиреневый немой снег. Леха-Фонарь валил ели на лесосеке, бригадирил, сам же о еловой участи не горевал, как некоторые. Но отпускать Марсианку, как он ее обозвал, тоже не торопился. Держал при себе, как «белочку», белую горячку. Ее присутствие в квартире похмеляло лучше всякого прицепа, придавало потусторонний смысл каждодневному сабантую, а потусторонняя гарантия верняковая. Как призрак, как Женщина-в-белом, выходила Нонна к согбенной пьяни коричневой, садилась, закидывала длинную, – если бы не ленилась поднять выше, достала бы до форточки тесной кухни, – ногу на спинку стула. Леха тогда не просто высился над пьянью, как фонарь, а ощущал себя реальным королем.
Впрочем,