мир в ноябре. Тогда мы могли бы получить от немцев самый лучший мир, потому что мы первые пробили брешь в рядах врагов Германии. Но никто из нас на этой точке зрения не стоял. Все, в том числе и тов. Ленин, говорили: «идите и требуйте от немцев ясности в их формулировках, уличайте их, при первой возможности оборвите переговоры и возвращайтесь назад». Все мы видели в этом существо мирных переговоров, а не революционные фразы. Перед последней поездкой в Брест-Литовск мы все время обсуждали вопрос о дальнейшей нашей тактике. И только один голос в Центральном Комитете раздавался за то, чтобы немедленно подписать мир: это голос Зиновьева. Он говорил совершенно правильно, с своей точки зрения, – я с этим был вполне согласен, – он говорил, что оттягиванием мы будем ухудшать условия мира, подписывать его нужно сейчас. Но большинство сказало: «нет, продолжайте ту же политику агитации, затягивания и т. д.».
[146] Однако, поставив вопрос о необходимости немедленного подписания мира, Зиновьев уже опоздал. Когда мы приехали в Брест-Литовск в последний раз, нам уже не пришлось затягивать переговоры: немцы затягивали их сами, не устраивали заседаний, потому что налицо был уже новый факт – готовность к предательству со стороны киевской Украинской Рады. Им нужно было иметь признание Украины независимой республикой, для чего они посылали делегацию Украинской Рады в Киев. Им нужно было достигнуть законченного мира с Украиной, чтобы поставить ультиматум нам. Мы знали тогда, что сейчас заключение сепаратного мира не означает мира в точном смысле этого слова; все же мы думали, что теперь с Украинской Радой, потерявшей к тому времени Киев, у них не будет формального завершения дела, что речь идет для них в первую голову о хлебе и других естественных богатствах страны, чего Рада им дать уже не может. Повторяю, если бы мы действительно хотели получить наиболее благоприятный мир, мы должны были бы согласиться на него еще в ноябре. Но ни один голос – ни в Центральном Комитете, ни вообще в нашей партии – не поднимался за это: тогда мы все стояли за агитацию, за борьбу в пользу мира, за революционизирование германского, австро-венгерского и всего европейского рабочего класса. При этом мы рассчитывали, главным образом, на развитие революционного движения в Западной Европе. В последний момент в Брест-Литовске мы получили сведения о стачках в Германии и в Австрии. Спрашивается, должны ли мы были при этих условиях поставить на испытание силы германского пролетариата, его политическую сознательность, его способность к борьбе? Я считаю, что мы должны были это сделать и, следовательно, признать невозможность подписания мира.
Мы должны были сделать последнюю попытку, и хотя тов. Ленин был против этого, но он был против этого не с такой энергией, как сейчас. Однако те товарищи, которые обвиняли нас позже за брест-литовскую декларацию, были тогда с нами.[147] С этим необходимо считаться. Если бы меня заставили повторить переговоры с немцами, я 10 февраля повторил бы то же, что я сделал.[148] Я считал бы абсолютно недопустимым подписать
