Кит чуть наклонился вперед, не нарушая ее личного пространства.
"То, что вы сейчас чувствуете – эта пустота, эта растерянность, это странное переплетение облегчения и вины – это не предательство. Это эхо той огромной тени, которая внезапно исчезла. Это оглушительный шум свободы после долгих лет вынужденной тишины под чужим контролем. Ваша задача сейчас – не винить себя за эти сложные чувства. А попытаться понять, что вы сами хотите делать с этим внезапно открывшимся пространством. Какой вы хотите быть без этой тени? Это долгий процесс, похожий на то, как росток медленно учится жить под открытым небом. И совершенно нормально, что поначалу это кажется невыносимо трудным и неправильным".
Он откинулся на спинку стула, давая ей время переварить сказанное.
"Подумайте об этом. Не как о проблеме, которую нужно срочно решить, а как о новой, непривычной погоде, к которой нужно постепенно адаптироваться".
Валентина долго молчала, теребя уже не край свитера, а крошечную дырочку на нем, словно пытаясь просунуть туда палец. Ее дыхание стало чуть более прерывистым. Наконец, она подняла голову, но взгляд ее был направлен куда-то мимо Кита, в пыльный угол комнаты.
"Я… я понимаю," – начала она тихо, голос был надтреснутым. "Умом я все понимаю. Ваш пример… про росток… он правильный. Логичный. Мама… она была… тяжелой. Очень. Я знаю, что она меня… ломала. Душила. Я это знаю."
Она сделала судорожный вздох.
"И я должна радоваться. Господи, как я должна радоваться! Что больше никто не будет стоять над душой. Что можно… можно просто лежать и смотреть в потолок, и никто не скажет, что я лентяйка. Что можно съесть яблоко, не отчитываясь, зачем и почему именно сейчас. Это же… свобода, да? То, чего я вроде как хотела всю жизнь."
Ее пальцы сжались в кулак на колене.
"Но… это как… как будто мне ампутировали ногу, которая болела так сильно, что я жить не могла. А теперь ноги нет, и боль ушла… но я не знаю, как ходить! Я смотрю на это место, где она была, и там… пустота. Черная дыра. И эта тишина… она звенит в ушах, понимаете? Она давит хуже, чем крик. Потому что в крике все было понятно. Была боль, был страх, но было… ясно. А теперь… что теперь?"
Она снова посмотрела на свои руки.
"Я просыпаюсь утром, и первая мысль: 'Что я сделала не так? Почему она молчит?' А потом вспоминаю… И становится… никак. Никак – это хуже всего. Хуже злости, хуже обиды. Просто… вата внутри. И эта квартира… она кажется огромной и чужой. Каждый угол напоминает… Ее кресло, ее чашка на полке… Я должна все