Илья ушёл проводить Калюжного, родители из прихожей возвратились в комнату Бориса Аврамовича.
– Что, Рута, как это ты освоила?
– Совершенно спокойно, – ответила жена. И по лицу её было видно, что она не только спокойна, но и равнодушна к событиям в семье. – Мне куда как труднее было принимать крещение, когда мы сходились. Говорят же, теряя голову, по волосам не плачут. А мы, на сей раз, не теряем ни головы, ни волос.
Они сидели за столом, чистые, гладкие, не по годам молодые, с достоинством в высшей мере, как люди, жизнь которых проходит под надёжным прикрытием, и они заведомо знают, что провалов впереди не может быть, только неожиданности.
– Я согласен с тобой. Но меня беспокоит одно: среда – не уподобили бы. Нажмут коллективно – и куда что денется, не он первый. А ведь мы всё-таки отличаемся. Хотя бы не ленивы и не пьём, да и в способностях отличны. Так вот не растерял бы…
Рута Яковлевна самодовольно усмехнулась:
– Значит, «дурной жид», если растеряет – туда и дорога… Нет, Боря, ничего подобного с Ильёй не случится, лишь бы по научной стезе пошёл… Тебе всё представляется, что он малыш, а он уже взрослый муж с университетским образованием.
– Спасибо, Рута, ты всегда умела рассудить – и поддержать. Действительно, Павел Осипович тому живой пример. Спасибо.
Рута Яковлевна поднялась со стула, обняла мужа за плечи и поцеловала в голову. Слёзы благодарности выкатились из его глаз.
Проводив Калюжного до машины, Илья затворился в своей комнате. Состояние было подавленное, и он не мог понять, отчего так. Намеченный путь открыт: предстояло работать и работать, чтобы там, при зачислении, доказать свою состоятельность. Но по-прежнему обступали сомнения, по-прежнему – страдающий вакуум. Илья хмурился, сжимал кулаки, напрягался, но понять прямых причин своего состояния не мог. Семинария сама по себе даже увлекала инакомыслием, искусственных преград не будет – обещал Павел Осипович. Родители не против – так в чём же дело? В себе. Но в чём? И надвигались сомнения. Хотел ли он того или не хотел: укоренившееся безбожие не уходило из души, истязало и язвило её…
Глаза его вдруг расширились, губы задрожали – он увидел и воспринял собственную смерть, отвратительную и конечную. Вот в неё-то он твёрдо верил, стараясь лишь не вспоминать о ней.
«Тогда зачем всё? Ничего не надо – ни аспирантуры, ни семинарии, ни правды, ни лжи». – Как всегда при этом его охватило дрожью, он умалился до пресмыкающегося. Обычно если и задумывался о смерти, то всегда с учетом, что по любой религии человек неистребимо-вечен, а там – пусть и судят, пусть разбираются, куда и что делать. Так беззаботно и думал. А тут вдруг представилась собственная тленная смерть и, как мотылёк, неведомая абстрактная душа – охватил страх беспомощности и омерзения.
«Ну, умру, умру – так ведь все умирают… все подряд – и президенты, и нищие. Но почему?! Почему и мне доля червя? Я не хочу этого… я протестую!