После этого запаха пришёл еще новый, незнакомый запах. Из-за того, что очень много стран начали оказывать гуманитарную помощь и отправлять одежду, а эта одежда была не новой, а ношеной, её специально обрабатывали химическими средствами, и этот запах химии, смешанный с запахом крови и пыли, всё время преследовал нас на протяжении многих лет. Я этот запах называла «запахом землетрясения»…
После выписки из больницы я не успела и недели побыть дома, как снова попала в больницу. Мы с моим племянником, младше меня на два года, и сестрой, младше на семь, играли в гараже, где стоял отцовский «Москвич» жёлтого цвета. Папа очень любил свою машину, тщательно за ней ухаживал, она всегда блестела. На заднем сиденье лежала красивая лисья шкура, и папа всегда поправлял мордочку лисы, чтобы она лежала красиво и ровно. Он часто говорил: «Вырастешь – научу водить».
Он так любил маму, что обещал научить и её, хотя в те времена женщинам за рулём было не место. Это считалось знаком раскрепощённости, свободы и непокорности, таких жён называли непутёвыми, а мужей – подкаблучниками. Но папина любовь к маме перевешивала, и ему было все равно, что будут про него говорить.
Папа так и не успел нас научить вождению, и эта машина, как предмет его культа, как что-то недозволенное, пугала нас. Мы боялись её трогать, садиться в неё, будто бы могли испортить единственную оставшуюся от папы ценность, как экспонат в музее. Машина стояла в гараже, но в тот день дядя загнал её во двор, чтобы помыть и очистить от пыли. Мы решили поиграть в гараже в мяч.
В гараже был глубокий бокс, заколоченный деревянными досками, такая техническая яма для ремонта машины. Бегая за мячом (гараж был всего 4—5 метров), я провалилась в этот бокс. Вернее, полностью вниз я не упала, деревянная доска удержала меня между ног, я повисла над ямой. От сильного удара всё ужасно болело! Я с трудом выпуталась и пошла в туалет. Очень боялась кому-то говорить об этом, стеснялась признаться маме, точно знала, что меня отругают за игры. В туалете я попыталась нагнуться, посмотреть, но стеснялась себя рассматривать. Увидев, что в трусах нет крови, решила потерпеть боль, и пошла домой.
«Домом» после палатки стал деревянный домик, который дедушка и дяди круглосуточно строили. Из каких-то материалов, досок – ровных и неровных – они возводили маленький домик, и это было лучше, чем палатка.
К вечеру я поняла, что терпеть больше невозможно. Чувствовала, что ходить не могу, всё распухло. Подошла к тёте Вале и тихо сказала: «Тётя, я упала, боюсь маме говорить». Она ответила: «Покажи!». Конечно, я не хотела показывать, стеснялась. Сказала: «Ладно, потом». Но это «потом» наступило очень быстро, мне стало плохо.
Я лежу в кровати, вокруг – вся родня: мама, бабушка, тёти Агнеса и Венера. Когда они заставили меня раздеться,