Возвращение в Триест. Федерика Мандзон

рядом написано, что это подарок эмигрантов из Канады человеку, который был чем-то бо́льшим, чем глава государства: отважным бойцом, тем, кто осмеливался не повиноваться русскому отцу народов и при этом выходить сухим из воды. Альма помнит маршала. Когда он выходил на пристань, мужчины надевали пиджаки. Маршал крепкий, массивный, загорелый. Она помнит его высоким, но, может, он таким и не был. У него зеленоватые глаза, решительные и спокойные (кто-то говорил, что они цвета незабудок, «змеиные глаза» – писали американцы в своих отчетах). Он улыбался с пленительной искренностью. В рассказах ее отца, когда они сидели на обрыве, болтая ногами в теплой воде бухты, маршал становился воинственным сувереном: у него имелось тринадцать золотых сабель, десяток орденов, тоже из золота, с брильянтами, шестнадцать югославских знаков отличия и девяносто девять иностранных. В мире, разделенном холодной войной, все его уважали, как это бывает с диктаторами. Несколько лет спустя эти героические истории стали восприниматься двояко: на первомайской демонстрации студенты притащили огромное зеркало и повернули его к трибуне, чтобы суверен, или тиран, мог в него посмотреться. Она так и не поняла, стоит ли восхищаться или осуждать этот поступок.

      Однажды на острове маршал обратился прямо к ней, стоя так близко, что были видны желтые крапинки на радужной оболочке, она попятилась от страха и спряталась среди других детей из хореографического номера, а он ей улыбнулся.

      В последний раз, когда она его видела, был день сведения счетов под потрескивающим сентябрьским солнцем. Отец велел ей: «Давай, иди и не попадайся никому на глаза» – и попросил бармена в белой рубашке и бабочке налить ему траварицу.

      Альма направилась к руинам византийского каструма, на другую сторону острова, но по дороге испугалась ветра в пустынных полях и шуршащем лесу: девочка с красным галстуком на шее, которая бродит одна в окрестностях военной базы и могилы Купельвизера. Не послушавшись отца, она вернулась к гостинице, все пришвартованные в гавани лодки куда-то подевались, и там не осталось и следа человеческого присутствия.

      Она поднялась по ступенькам, которые вели в патио, и оттуда подошла к высоким окнам столовой, почти полностью закрытым бархатными шторами, защищавшими ее от посторонних глаз. Внутри горел свет и клубился сигаретный дым. Так средь бела дня девочка подглядывала в помещение столовой, погруженной в полутьму: ей удалось разглядеть овальный стол с янтарной пепельницей на вышитой салфетке, мужчин, упирающихся локтями в колени, и маршала, на которого все смотрели; тот сидел в ротанговом кресле с сигаретой в руке. Маршал обратил взор к окну, и вид у него был будто сонный или такой, словно он чем-то глубоко опечален.

      Потом появился отец, белокурый, гибкое тело пловца, прямо вот только что из бассейна. В отличие от всех остальных он без галстука, и это весьма для него характерно. Вот он подтащил стул к столу, устроившись во втором ряду, и вытягивает шею, будто наблюдает за партией в шахматы. Кто-то ему