Второй поход в неизвестное дался мне много тяжелее первого. Признаюсь, на сердце было немного неспокойно, да к тому же где-то глубоко шевелилась совесть и тихо ныла непонятно о чем. Поэтому к Николаю Петровичу я шел по нашему коридору на цыпочках и даже его первую дверь открывал с великой осторожностью, так что же говорить о второй? Ее я отворял двумя пальцами, опасаясь не только сквозняков с Роуз-стрит, но и еще чего-то, непонятного мне самому. Наверное больше всего я опасался увидеть обои второй
комнаты и услышать, как пробегает трамвай за окном. Но, когда дверь послушно открылась, я с облегчением увидел дорожное покрытие и стену дома по другую сторону переулка. Облегчение мое, впрочем, длилось недолго: увиденное мною вовсе не было коленом Роуз-стрит. Действительно, на этот раз переулок был много уже даже южного ответвления Роуз-стрит, которое и так было настолько нешироким, что пешеходный тротуар приходилось обозначать на нем желтой полосой. Тут же речь не шла не только о тротуарах, но и вообще о проезжей части. Действительно, то что открылось мне за дверью было скорее проулком, на котором с трудом могли разминуться двое пешеходов. В общем, это было совершенно другое и, на первый взгляд, не слишком привлекательное место. И все же я осторожно, предельно осторожно, ступил через порог.
В отличие от виденного мной прежде, здесь не было брусчатки, а стоял я на бетонной дорожке с грубыми водосточными канавками по обеим ее сторонам. По канавкам весело журчал спокойный поток довольно чистой воды. Нет, это явно была не Шотландия: все здесь было иным и даже запах был тоже не таким как в Эдинбурге. Разумеется, столица современной европейской страны должна была пахнуть бензиновым перегаром и так оно, скорее всего и было. Однако во время моего быстрого набега на Эдинбург мне почему-то все время чудился запах торфяного дыма, как будто со времен Стивенсона и Вальтера Скотта шотландцы не переставали топить камины. А может быть именно так и было?
А вот в новом месте пахло совершенно иначе. Запахов здесь было великое множество и все они смешивались в непередаваемую обонятельную симфонию, поразившую мое обоняние своей богатой палитрой подобно тому, как поражают меломана богатством обертонов первые аккорды органной музыки. Все же два запаха превалировали. Один из них я легко узнал: это был резкий аромат жареной салаки. Причем речь шла о настоящей океанской салаке, а не о нашей ленинградской корюшке, которая в сыром виде пахнет свежим огурцом, а в жареном не пахнет ничем. И пусть ихтиологи говорят что хотят, но только истинно океанская салака пахнет так резко, подпрыгивая на сковороде. Второй из главных запахов был странным, не знакомым моему обонянию.
Как направо, так и налево от двери Николая Петровича тянулась все та же бетонированная дорожка. Нависшие с обеих ее сторон дома, хоть и не слишком