Он думал: достаточно просто её не видеть. Пытался убедить себя, что исцелился. Но тоска опустошала его. Ады не было рядом, она исчезла из его жизни как-то до обидного просто, и эти семьсот километров дела не меняли: Роман, втайне от самого себя, не был готов к тому, что она оставит его в покое.
Впрочем, этого и не произошло. Говоря попросту, Ада была на огромном расстоянии от него и там, далеко, рисовала свои мрачные готические пейзажи и ложилась вечером в супружескую постель. Однако и в их прежних отношениях было так мало обыденного, земного, реального, что Ада обрела плоть в его мыслях, подсознании, душе. Роман с горечью понимал, как близок он к сумасшествию: открыв ночью глаза, он искал силуэт Ады – и иногда находил: так ли ложились складки одежды и очертания мебели, или то была игра света и воспалённого воображения, – но порой видения были ужасающе реалистичны, настолько, что он пытался прикоснуться к призрачной тонкой руке…
Он спасался как мог – и порой это ему удавалось. Стоял на коленях перед иконами, читал Евангелие, проводил службы с немой и неизменной молитвой: избавиться от наваждения. В иные периоды Роман исцелялся и мог радоваться жизни – той, которую так страстно желал и получил: среди распятий, церковного пения и золочёных изображений святых. Он мог наконец участвовать в священнодействии храма, когда старушки с прозрачными глазами и робкие девушки в юбках по колено так трепетно смотрят на потолок, откуда взирает Бог-Отец, когда мужчины непривычно серьёзны и старики вспоминают милые сердцу грехи пятидесятилетней давности…
Однако что-то, засевшее внутри, боролось с его очищением. Он знал: это яд, который заблаговременно пустила в его кровь Ада. Будто какая-то густая и тёмная субстанция сопротивлялась и бушевала, пробуждая желание вспомнить её… И одного короткого взгляда в прошлое было достаточно: меж строк Псалтыри ему вновь виделось всё то же лицо, в темноте знакомые руки тянулись к нему, и он с бешеным стуком в висках выбегал из храма, когда чувствовал вместо переплёта святых книг под пальцами нежную, тонкую девичью кожу.
О её замужестве Роман услышал от матери по телефону, как раз в один из тех периодов, когда начинал думать, что забыл Аду. Но это было оскорбительно скоро после того, как они разъехались по разным городам, – всего через полгода! Лишь пять минут назад считавший, что отныне его жизнь посвящена только Богу, молодой священник был глубоко уязвлён. Он пытался радоваться за неё, за то, что девочка с болезненным воображением и нездоровой душой наконец обрела нормальное семейное счастье, – и не мог.
В то июльское утро он задержался в храме после обедни. Молчаливая старушка, продававшая свечи у входа, похожая на всех старушек, что обращали глаза к небу со времён создания