Не было криков, не было истерик, были слезы. И она не смогла поехать на опознание, слишком много это для двадцати двух лет. Слишком тяжело.
Опознали друзья. Те, кто сидели тогда за семейным столом в гостях у брата и сестры в доме на краю войны.
А она поехала к жене и своим племянникам. Поехала не просто как сестра, а как боевой товарищ. Поехала не для того, чтобы лить слезы, а для того, чтобы как солдат рассказать о том, каким он был там, на войне. Рассказать и проводить своего брата в последний путь на земле. Проводить брата? Нет, проводить тело, закончившее бренный земной путь! Душа его, его дух воина – он рядом. Он с нами со всеми здесь, присматривает за нами. Лучшие, лучшие садятся на небесных коней и встают в строй воинов Света. Я уверен, я не хочу и не буду верить, что это не так или как-то по-другому. Атеисты и материалисты пусть живут свою недолгую одну жизнь на земле. У нас их – бесконечность! Я вижу, как там, высоко, в плотном строю серых шинелей солдат сороковых мелькают зеленые пиксели моих солдат, моих товарищей. Я вижу: на меня смотрят миллионы глаз, и рядом со мной миллионы душ. Честных, смелых, настоящих бойцов.
И у девочки, ушедшей на фронт добровольцем в двадцать два года, там, высоко, есть теперь свой ангел-хранитель. Тот, кто защищал ее здесь, прикрыв рукой, как крылом. Теперь развернул это крыло там, высоко в небе. А я, мы здесь постараемся защитить ее на земле. А вы, что сделаете для нее вы? Что сделаете вы здесь для той, кто жизнью своей закрывает вас там, на войне? И запомните: она не возьмет ничего! Ничего, кроме искренней дружбы и настоящего товарищества!
Отцы – Отчество – Отечество
Почему зимнее небо в книгах часто называют холодным? Он лежал в туннеле окопа и смотрел вверх на звезды. Они как живые мерцали, будто переговаривались между собой, с улыбкой обсуждая маленького человека большими карими глазами, не мигая, смотрящего на них. Иногда совсем рядом из немецких траншей взлетали осветительные ракеты, с шипением разбрасывая искры в небо. Они как будто пытались дотянуться до звезд и занять место рядом с ними, стать одной из них. Но на минуту залив исполосованную траншеями, воронками, проволокой землю по-настоящему холодным, вражьим, несущим смерть светом, угасали, не дотянувшись до глубокой небесной черноты. Так и враги не дотянулись до Ленинграда. Зарылись в мерзлую землю на окраинах и встали, обессилено выдохнув тысячами убитых глоток. И мы выдохнули. Выдохнули еще большими тысячами, но встали, встали навсегда. Зябко кутаясь в короткий матросский бушлат, обняв длинную, несуразную, как ему моряку-балтийцу казалось, винтовку, он смотрел на мерцание звезд. «Эх, вот бы ППД, как у мичмана. Или на крайний случай – СВТ. Я бы им задал!»
А как там отец? Наверное, уже на фронте. Он бил немца еще в ту Мировую. Жаль только, мало рассказывал. Все отшучивался – мол, пивом угощали с клецками свинцовыми. Как он там? Интересно, он видит такие же звезды? Если на нашем фронте, то да. А если на другом? Эх, как бы они ему от меня привет передали… Зябко. Напиханная в матросские ботинки