Его разбудил звук открывавшейся двери.
– Что ещё? – раздражённо спросил Пилат.
– Шпион Каиафы, префект.
– Ко мне? А что же первосвященник?
– Этот человек сказал, что был у него.
– И что же?
– И решил придти к тебе.
– Ага, получить плату из двух рук. Ладно, пусть войдёт.
Начальник стражи вышел и ввёл уже знакомого префекту шпиона. С грязного хитона стекала вода, лицо было в разводах то ли от слёз, то ли от дождя.
– Ты не испугался моих угроз наказать тебя. И хотя твоя дерзость достойна наказания, я помилую тебя. Однако я ничего тебе платить не буду. Ты служишь Каиафе, пусть он тебе платит.
– Я не за деньгами пришёл, префект. И Каиафе я больше не служу.
– Что так?
– Ты распял Бога. Я теперь уверен в этом. И я не могу служить убийцам.
– Его распял не я, – усмехнулся префект. – А твой народ. Ты же слышал? Это всё, что ты хотел сказать мне?
– Нет. Я хотел рассказать тебе о его последних минутах.
– Ты думаешь, мне это будет интересно?
– Уверен.
– Ты самоуверен и дерзок. – Пилат встал и беспокойно заходил по колоннаде. Потом резко остановился прямо перед лицом у недрогнувшего шпиона. – Однако не трать моё время и рассказывай.
Рассказ шпиона мало чем отличался от того, что представлял себе Пилат. Иисус сам нёс тяжёлую перекладину креста, падал и вставал, солдаты поднимали его плетьми. Одна сердобольная молодая женщина, Серафина, жена Сираха, члена Сангедрина, прозванная позже Вероникой, подала ему свой платок – утереть лицо. Римский стражник копьём чуть не проткнул её, когда отгонял. Когда женщины однажды зарыдали очень сильно, видя как он в очередной раз упал и не мог подняться под плетьми воинов, он им сказал, чтобы они плакали не о нём, а о себе. Ибо скоро настанет такая жизнь, что живые будут сами смерть призывать и нынешние кровавые волнения покажутся начинающимся штормом перед надвигающейся бурей. На выходе из города Иисус обессилел настолько, что, упав, сразу подняться не смог, несмотря на сыпавшиеся удары. Центурион схватил какого-то крестьянина, Симона Киринеянина, которому не повезло стоять в первых рядах, и заставил его тащить крест за Иисусом. На горе его раздели донага, одежду поделили солдаты, продолжая над ним насмехаться. Когда его привязывали к кресту, один солдат со злости хватил мечом по левой его руке, которая уже была прибита к перекладине, и почти отрубил её. Он кричал: «Твой Пётр отсёк мне ухо, а я отсекаю руку, которая