Чуть позднее трех мы проходили по дороге, пролегавшей между развалинами старинного турецкого постоялого двора “Хан”, шотландской церковью на холме и запертым железнодорожным вокзалом. Здесь царил иной свет, приглушенный облаками и древним мхом. Это место напоминало маме мусульманско-балканский переулок на окраине местечка в Западной Украине, где она жила когда-то. Папа же начинал рассказывать о Иерусалиме времен турецкого владычества, о притеснениях, чинимых Джемаль-пашой, об отрубленных головах, о наказаниях палочными ударами. Все это совершалось на глазах любопытствующей черни, собиравшейся здесь, на мощеной площади перед железнодорожным вокзалом, который построил в конце девятнадцатого века, получив концессию от Оттоманской империи, иерусалимский еврей по имени Иосеф бей Навон.
От привокзальной площади мы продолжали свой путь по Хевронской дороге, оставили позади укрепленные строения, где размещалась британская Мандатная администрация, миновали площадку с цистернами, над оградой которой возвышалась вывеска – широкий щит с надписью на трех языках. Если перевести с иврита, слова были такими: “И восстань, глупец”. Папа всегда усмехался: что же это за глупец, которого надпись призывает восстать? И, не дожидаясь ответа, отвечал сам себе:
– Это не векум авиль (восстань, глупец), а компания Vacuum Oil[15], но на иврите и то и другое пишется одинаково, и все дело лишь в том, как расставить диакритические знаки, так называемую огласовку, – под или над буквами. – И добавлял: – Вот перед нами еще одно свидетельство того, что воистину настало время преобразовать несчастное еврейское правописание в современном европейском духе – ввести у нас гласные, которые регулируют произношение. Как, скажем, дорожная полиция регулирует движение. Кстати, на паровозах королевской железной дороги принято писать inflammable, воспламеняющийся, а на чиновничьем иврите предупреждают: “Может воодушевиться” – не более и не менее! – поскольку “воодушевление” на иврите имеет в своей основе слово “пламя”.
Слева от нас ветвились крутые улочки, ведущие в арабский квартал Абу-Тор, а справа притягивали к себе переулки и тупички Немецкой колонии. Безмятежная баварская деревня, наполненная чириканьем птиц, собачьим лаем и кукареканьем. Есть там и голубятни. Среди кипарисов и сосен проглядывают красные черепичные крыши, дворы окружены каменными стенами и затенены густыми кронами. В каждом доме чердак, а во дворе погреб, где хранятся продукты. Упоминание о погребе и чердаке вызывало щемящую тоску в сердце каждого, кто родился в тех местах, где трудно встретить человека, у которого бы не было темного погреба под ногами, полутемного чердака над головой, кладовки, комода, сундука, стенных часов и колодца