жестко регламентированную, строго разграниченную на теорию и практику, с четко очерченными границами и рамками, и не допускающую даже намека на попытку сомнения в самих своих основах, то на Дорогомиловской было наоборот. Если на кафедре добытые факты любовно укладывались в прокрустово ложе теории, то на Дорогомиловской теорию пробовали на прочность добытыми фактами. И если теория вдруг не выдерживала их тяжести и весомости, если прогибалась или даже рвалась, то не горевали, а строили новую. Впрочем, это строительство не афишировалось ни статьями в научных журналах, ни докладами на конференциях, ни в приватных разговорах. (К слову, за время работы там Баринов ни разу не слышал от сотрудников даже упоминания о готовящихся кандидатских или докторских диссертациях.) Такое условие в достаточно жесткой форме сразу же, в первый день поставил перед Бариновым сам Иванов-Барковский. Поначалу Баринов удивлялся, от того разговора у него даже несколько дней держался неприятный осадок «тайн мадридского двора», но по прошествии месяца он и сам бы не решился на вольные беседы с посторонними. Между прочим, тогда, при разговоре, он нахально и даже с вызовом спросил у Барковского: «Может, мне где-нибудь расписаться, что, мол, обязуюсь не разглашать, и об уголовной ответственности предупрежден?» На что тот ухмыльнулся в усы и сказал с какой-то странной, пугающей интонацией: «Мы, товарищ Баринов, привыкли устанавливать степень доверия к сотрудникам не по количеству подписанных ими бумажек об ответственности. Мы сами устанавливаем степень ответственности наших сотрудников. И степень доверия им тоже устанавливаем сами, без ненужных формальностей». Слова, а особенно интонация, долго помнились. Потом как-то затушевались, заретушировались последующей захватывающей работой. (Его определили ассистировать в исследованиях «парадоксального сна», в их группе пытались вычленить набор биоритмов, наиболее полно и исчерпывающе характеризующих эту фазу.) Вспомнились своим страшноватым смыслом только спустя два года.
…Слякотным октябрьским вечером шестьдесят седьмого он спешил в лабораторию. В подворотне на подходе его перехватил Николай Банник, руководитель группы и фактический заместитель Барковского.
– Все, парень, финита, – сказал он. – Отработались. У шефа обширный инсульт, он сейчас у Склифа, на всем принудительном. Ты медик, тебе все понятно, не так ли?.. Личные вещи у тебя в лаборатории есть?
– Н-нет, – растерянно ответил Баринов, кутаясь от подворотного сквозняка в тоненький плащик. – Ну, чашка там, ложка… Полбанки кофе растворимого, сахар… Все.
– А дневники, записи какие-нибудь?
– Да нет, только лабораторные – дневники опытов и журнал наблюдений… А своих записей я не веду.
– Ага, понятно… Словом, дуй «нах хауз», а через четыре дня, в воскресенье, ровно в четырнадцать ноль-ноль жду тебя в лаборатории. Запомнил? В воскресенье, в два часа. Будь
