крупнокалиберные
пулемёты,
приспособленные
для
стрельбы
по
самолётам. Мои товарищи проскочили удачно, а меня зацепило.
Самолёт загорелся, меня очередью прошило от левой ноги до са-
мого плеча. Я успел выпрыгнуть с парашютом и прямо в воздухе
от боли потерял сознание. Очнулся в канаве: голова, руки – на
шоссейной дороге какой-то, а тело, парашют – в канаве валяются.
Боль
–
адская,
шевельнуться
не
могу.
Лежу
и,
веришь
ли,
плачу,
как
ребёнок. От боли плачу, от страха, от неопределённости какой-то.
Вдруг слышу: шум за поворотом шоссе. Понял: это строй военных
приближается, топают, как слоны. У меня – и страх, и надежда:
наши, не наши – кто ж его знает? Повернул голову из последних
сил
и
обомлел
от
ужаса:
строй
финских
солдат
шёл
прямо
на
меня.
Не знаю, от страха, от боли, или ещё от чего, но застыл я, как па-
мятник самому себе. Хотел глаза закрыть, но почему-то не полу-
чилось.
Смотрю
на
свою
приближающуюся
смерть
и
думаю:
«Кто
же из них меня прикончит?». А солдаты подошли совсем близко и равнодушно так смотрят на меня, словно я не военный лётчик противника, а так, пописать вышел. Идут, смотрят на меня, глаз не сводят, я на них смотрю, не отрываясь. Представляешь, так и прошли мимо. Не пристрелили.
–
Может,
не заметили?
– робко
предположил Глеб.
–
Говорю тебе: в глаза смотрели! Так, без всякого интереса. Как
на не
свой
трамвай
на
остановке.
–
А
потом?
Что
же
потом
было?
–
спросил
Глеб.
–
Потом
был
суп
с
котом
и
котлеты
по-киевски,
–
махнул
рукой
физрук. – Потом я сознание потерял и очнулся только в медсан-
бате, у наших. Оказывается, когда я взлетал – шла война. А когда
меня сбили, она, чтоб её, уже закончилась. То финское подразделе-
ние,
видать,
с
фронта
возвращалось,
к
мирной
жизни,
так
сказать.
О