Полгода я, уподобившись Аполлону, пасущему стада царя Адмета, вел это пасторальное существование. Однажды, когда я, по обыкновению, сидел в тени своего дерева, перед нашим постоялым двором остановилась почтовая карета. В нее была запряжена четверка Лошадей, а внутри сидел путешественник, который, как мне показалось, принадлежал к высшему обществу. В самом деле, как я узнал позже, путешественник этот был английский поэт лорд Б., в ту пору известный всей Европе. Он возвращался из артистического путешествия по Востоку и остановился, чтобы перекусить[293]. Мне послышалось, что во время трапезы он завел с хозяином разговор обо мне. Я не ошибся. Лорд Б. дал хозяину постоялого двора несколько золотых монет, тот подошел ко мне, отвязал меня от дерева и с помощью кучера усадил в карету. Не успел я опомниться, как мы уже умчались далеко от той долины, где я провел столько счастливых и полезных дней.
Я заметил, что всякая перемена в образе жизни наполняет мою душу смутной тревогой; опыт убедил меня, что счастье состоит в однообразии, в верности привычкам, пробуждающим одни и те же чувства[294]. Не могу выразить, с какой сердечной мукой бросал я последние взгляды на те места, где появился на свет. Прощайте, думал я, прощайте, о любезные горы!
Увы, утратив вас, я память не утратил![295]
Я почувствовал, что любовь к родине бессмертна, что путешествия, которые современный песенник именует «жизнию хмельной»[296], оборачиваются чаще всего лишь постоянной усталостью ума и тела, и понял, отчего чары богини Калипсо не смогли помешать Одиссею возвратиться на бедную и любимую Итаку, дабы вновь узреть дым отечества над крышей родного дворца.
Vivite felices, quibus est fortuna peracta! Vobis parta quies, nobis maris æquor arandum[297].
В Байонне мы сели на корабль, отплывший в сторону Британских островов. Два года я провел с лордом Б. в его шотландском замке. Под влиянием того, что я наблюдал, живя в обществе Человека – мизантропа и поэта, окончательно сложился в моей голове тот план жизни, от которого я, обретя свободу, больше никогда не отклонялся. В Шотландии я уже исцелился от умственного недуга, заставлявшего меня вести жизнь уединенную; но я оставался подвержен другому, не менее опасному заболеванию, которое могло рано или поздно лишить меня плода всех моих несчастий и всей моей опытности. Увлекаемый той потребностью изливать душу, которая заставляет нас делиться нашими заботами и тревогами с окружающими, я остался верен мании сочинительства. Между тем, увы, лишь горстке избранных душ позволено сочетать энтузиазм с покоем, останавливать взор только на прекрасных пропорциях и переносить их в свои создания. Я страдал, как говорят непризнанные души и дурные поэты, и желал высказать мои химерические страдания