Эштон поднял взгляд на камеру.
– Поехали в душ, – предложил он нервно. – Они же видят и рано или поздно примут какие-то меры! Мы же, не забывайте, биологический материал. Если не понравится – спишут в момент!
– «Биологичэский матэриал», – передразнил его Дато. – Ты очень умный, Эштон. Ты прэдставляешь, в какую это влэтэло копэичку?
– Не представляю, – отрезал тот, берясь за колесные ободы. – Я умею считать, Дато. Это врожденное, без этого президентом не станешь.
Луноликий Сунь пристально рассматривал его.
– Послушай-ка, Эштон, – проговорил он. – А паралич у тебя тоже врожденный?
– Что ты мелешь? – На птичьей головке Эштона вздыбился хохолок. – У меня был полиомиелит.
– А Мандель говорил, что им давно уже никто не болеет с тех пор, как создали вакцину.
– Мне не кололи вакцину, – возразил Эштон, но произнес это медленнее. – Оказалось, что у меня аллергия.
– И ты немедленно заболел, – подхватил Сунь и прищурился, хотя казалось, что дальше некуда. – Странное совпадение и удивительное невезение. Дато, между прочим, тоже не повезло, а это уже на грани чачи.
– Гдэ нэ повэзло? – насторожился Дато.
– Сталин был сухорукий, – напомнил Сунь. – Помнишь, Пыльин рассказывал про его детство? Как учился в семинарии, писал стихи… Рука у него была больная с рождения.
Дато ничего не сказал. Он только смотрел на Суня, и глаза его разгорались черным огнем.
Они остались втроем.
Сунь тоже умолк и торжествующе выпятил грудь, сцепив под животом желтоватые пальцы. Эштон сидел и глядел на свои ноги. Пыльин был болтлив. Телесные немощи вождей не входили в обязательный курс истории, но Пыльину почему-то доставляли удовольствие такие детали. Возможно, он думал, что они оживляют сухое перечисление фактов. А может быть, испытывал тайное злорадство, когда разглагольствовал о параличе Рузвельта, тучности Черчилля, разложившемся мозге Ленина и прочих мерзостях.
Другие воспитанники успели добраться до душевой.
О, это славное место, оплот бесхитростной конспирации! Здесь пробовали установить камеру, но воспитанники, едва достигнув половой зрелости, исправно замазывали объектив мыльной пеной. Кто-то садился на товарища верхом и дотягивался; когда же слезал, нижний успевал достаточно возбудиться, и начинались всякие непотребства. Воду делали погорячее, чтобы напустить больше пара. Самым неукротимым был Боваддин, и даже преподаватели ставили ему это в заслугу – Мандель, например, не скрывал своей осведомленности и подмигивал, когда рассуждал о естественной пылкости уроженцев южных стран. Дато ревновал к этой славе и соперничал с Боваддином, яблоком же раздора чаще всего выступали пухлый Джонни и Дима, развращенный неведомо кем. Отец Илларион потворствовал греху, ограничиваясь пустячной епитимьей, и в то же время проявлял к нему живейший интерес на исповеди.
Но сегодня