– Не знаю. Что-то подрывающее доверие к человеку… Его, положим, и так-то немного, доверия, но чего-то ж должно оставаться. Подрываешь одну половину человека, женскую, – рушишь и другую, хочешь не хочешь… Нет, интересен, может, психологическими моментами – да, глубокими, в самой идее мужчины и идеи женщины, в чистой; а где она тут, чистота? Все смешано, вдавлено одно в другое… вмонтировано, если хотите, и одно ж из другого исходит, не разъять. Да и христианство это его – пополам с Вагнером, если не путаю, чуть не с язычеством… Нет, сглупа еще читал, второпях, судить не могу. Перечитать бы.
– Перечитаете, – еще раз пообещал, весь благодушествуя, хозяин.
– Без христианского миропониманья? Без Канта? Не прочтешь! – безапелляционно и как-то даже зло, с вызовом отрезал Мизгирь. – Атеистически – не прочитывается, только время терять… Но и сами-то посылы его, Базанов прав, христиански не чисты, не верны – вся эта ретивая, скажу я вам, христианщина прозелита, новообращенца-еврейчика… ну, кто таким верит?!
– Эка ты… выходит, вовсе не читать? – все улыбался сквозь ментоловый дым Воротынцев, зорко глядел. – Ну, мы-то, русские, пусть и стихийные, но христиане – перед смертью, как правило… Как-нибудь разберемся. А смерть все расставит.
– Расставит… За подарок спасибо, – тоже, наконец, улыбнулся Мизгирь, утопив глаза в признательном прищуре, почти льстивом, – оценил.
– На здоровье, – усмехнулся хозяин, пальцем подбил седоватые небольшие усы. – Рад угодить. Угождать люблю, – пожаловался он Ивану весело, – хлебом не корми.
8
Давно не работалось ему так, даже в лучшие свои времена, – с нечастой возможностью делать то, что сам считал нужным, и иметь под руками почти все необходимое, в деле потребное.
Нет, вовремя подоспел Мизгирь с едва ль не шутейным своим предложеньем в тусклое то, духотою какой-то сверхприродной, казалось, метафизической изводившее лето, так осточертел весь этот непоправимо покоробившийся от подземного, вполне инфернального жара «исторических перемен» круг жизни, на попа если – беличье колесо… И привычный вроде, до закутка последнего знаемый гадюшник редакционный, потертый и потрескавшийся от времени сыромятный ремешок чужой и чуждой воли, на какой со щенячьим рвением сам же и сел когда-то, и невнятица домашняя пополам с несуразицей – все в одно сошлось и сперлось, отяжелило враз, впору запить, когда б умел. И эта оппозиция в рамках закона, не нами установленного, да, каковую не уставал скорбно проповедовать шеф – с нервностью какой-то, срывами, что-то набрякло, огрузло в подглазьях и брылах его, в самих глазах набрякло, будто от недосыпа… Номенклатурная истерия, типичная; и базановское словечко-определенье это, едкими напитываясь комментариями, пошло гулять по курилкам-закоулкам редакционным, по кабинетикам, фискальным всяким отстойникам и фильтрам – этим сосудам сообщающимся, ретортам и кубам перегонным, где вываривалась с каких