А мэр и забыл уже за более важными делами о таких пустяках. И в чем там суть вообще – тоже напрочь запамятовал. Но и спрашивать у секретаря поостерегся – и так уже стали судачить о его забывчивости.
Зашел Кактусов в кабинет, прижался к стеночке. Мэр ему рукой, дружески так:
– Да вы присаживайтесь к столу, что вы как неродной!
Присел Олег Юрьевич с краешку, дышать боится.
– Ну, – говорит мэр, – и как там наши кактусы?
Куратор решил, что мэр шутит: мол, у кур – клювы, у кактусов – колючки…
– Хорошо, – отвечает. – Поголовье с прошлого года увеличилось вдвое.
– А вы их что, по головам считаете? Где же у них головы? Это шишки такие зеленые?
«Хороший у нас мэр, – подумал Кактусов, – с юмором. Вот только почему зеленые? Непонятно…». Но честно ответил:
– У нас, в основном, белые, корниш. Яйценоскость – сто тридцать. Но это больше мясная порода. Пробуем черных австралорпов, у тех яйценоскость под двести. Зеленых пока не разводим… А надо?
– Обязательно! – обрадовался мэр, чиркнув для памяти в блокнот: «Заказать кактусиные яйца!» – Иначе над нами смеяться будут. Черно-белые – это нонсенс, вчерашний день. Хоть умрите, но через месяц дайте мне хотя бы тысячу зеленых кактусов!
Олег Юрьевич успокоился. «Дайте мне тысячу зеленых, Кактусов!» – это ему было понятно.
А через месяц он сел. За дачу взятки. Но всем потом говорил, что за кактусы.
Сочувствие
Он первый раз в жизни видит, как сносит башню. Тому, в окне. Башня высовывается в прямоугольный портал, разделяющий пространства, и ее сносит. Напрочь, с хрустом, с веселой песней:
– Ай-яй-яй-яй-яй, сорвало башню! Сорвало башню, насовсем открутило!
Непонятно, кто поет – он сам, или безбашенный в окне?
Какая разница! Какая разница, кто, где и когда? Ведь надо что-то делать, срочно и быстро!
Он срывается с места. Быстрей, чем собственные ноги. Падает на посыпанную гравием дорожку. Каждый камешек виден отчетливо, прямо-таки осязаем глазами, вылизываем зрением. Но вот попадается угловатый и острый; зрению колко, неприкаянно, больно. А как, наверное, больно тому, в окне? О, лучше не вспоминать, не думать! Ведь думать – такое великое благо, а тот, в окне, лишен этого.
Мыслить становится сплошным наслаждением. Тому не дано, а ему можно! Это ли не высшее блаженство, не размягчающая нега, томно пульсирующая на кончиках нервов? Особенно, когда оно почти запретно – пусть самим себе, пусть ненадолго, но все же…
Мысли независимо от него продолжают бурлить, вспучиваться. Еще немного – взорвутся, выплеснут через край, испачкают липкой сладостью окружающий мир.
Он вскакивает и бежит, бежит в цветастых сполохах мыслительной энергии, льющейся из ушей и прочих