Только тени-птицы
У разоренных гнезд.
А с бронзовых налимов
Льет зеленый прах;
Пóверху малинов
Рукав. И плащ. И флаг.
Над окопным садом
Два циркуля луны – —
Наддвоённым взглядом
До цоколя мутны.
Через хребет затменья
Вытекла страна,
В диком мясе пенья
Уж не заточена;
Как из теменницы
Изоблачен нарост— —
Знают темновидцы
Из облачных борозд.
В разломах равелинов —
Полукожный шлак.
Кумпол исполинов
Весь выточен на швах,
А над плац-парадом
Казенной тишины – —
Две, светящих задом,
Крестовых кривизны.
Вышел я из дому,
Но не знаю где —
К черному пролому,
К слепнущей звезде;
Над полузреньем яви,
Под удвоеньем сна… – —
А то, что я запомню —
То не моя вина.
Дождь
Пустили йодный газ магнольные кусты;
Взлетели сцéпленные в щиколотках тени;
Взмахнули девять раз небесные косцы,
И – дождь упал на все свои колени.
С тех пор как тишина, я не люблю дождей.
Напоминают мне их съемные дрожала
О мгле затопленных московских площадей,
О пепле петербургского пожара,
Где та же темнота, похожая на тьму,
Лишь кое-где по краешку блестела,
А тело пустоты летело прочь в дыму —
Как ласточка, наискосок, без тела.
Я чуял этот дым еще издалека
В берлинском подслащённом полумраке;
Он реял надо мной, чуть видимый пока,
– Или уже —, в каменоломнях Праги;
Его пернатый шар к гнилой земле гнела
Варшавских облаков подкóпченная корка;
Он ветошью стекал по черноте стекла
В членисторогом воздухе Нью-Йорка;
Он смешивался, на просветах рдян,
В апрельской пустоте, магнольной и миндальной,
С тенями дымных кельнских громадян,
Застывших над дырой пирамидальной;
В кольце его пелен что ласточка стоял
Пространством скиснувшим сорящий двуугольник;
Его был расплоён курчавый материал
В дождем обызвествленных колокольнях
ночных… Когда ж они, распавшись на куски,
Асфальт обшмыгали наждачными зверками,
Полуисчезшие небесные клинки
В десятый раз – в последний – просверкали,
И темнота пошла, как лестница, наверх,
Хоть плоские огни на мостовых дрожали…
…Я только и успел вдохнуть последний сверк,
Когда мне сердце сжали и разжали.
Шестое
Стихи – сизомяс-оковалок
в распаханной тверди ртяной… —
бывало ж и я отмывал их
щекочуще-горькой слюной,
и