Пламенеющие храмы. Александр Николаевич Маханько

не из жажды приключений. Так же не по своей воле он иногда был вынужден менять своё платье и представляться чужим именем. Что ж было тому виной? Отчего ему приходилось жить не своей обычной жизнью? Он сам иногда задавал себе этот вопрос. Поначалу, в первые дни и месяцы после своего бегства из Парижа, он не мог на него ответить, ибо в атмосфере всеобщей подозрительности и в лихорадке своего страха он не мог даже трезво поразмыслить о положении, в котором оказался, и о его причинах. Хотя причина была в общем-то ясна. Выдвинутые парижским парламентом обвинения если не в ереси, то в богохульстве обещали ему прямую дорогу к аутодафе. Он же не мог для себя понять, почему высказанные им и его друзьями мысли оказались так преступны. В эти нелёгкие времена он, как загоняемый в ловушку зверь, жил больше инстинктами и интуицией, нежели рассудком. Подозрения в инакомыслии, явные и неявные, преследовали его со всех сторон. Наверняка большинство из этих подозрений рождались и существовали лишь в его собственном воображении, но никак не в действительности. Любой намёк в его сторону, даже в виде шутки, любой чуть более пристальный взгляд кого бы то ни было лишали его покоя и не оставляли ему иного выхода, кроме бегства.

      Худо-бедно Жан кое-как добрался до южных провинций Франции, где авторитет короля и Парижского парламента был не столь непререкаем, а на всякие вольнодумства местная власть смотрела сквозь пальцы. Католическое духовенство здесь также оказалось не столь яростно непримиримым. Наверное потому, что бунтарские веяния ещё не достигли в полной мере этих благодатных земель и не успели возмутить спокойствие и добросердечность их жителей. Жаркое солнце, мягкость климата и искусность виноделов весьма тому потворствовали. В этих местах ровным счетом никому не было никакого дела до того, что это за молодой человек, откуда он взялся и куда собрался. Если человек хороший, чего ж с ним собачиться? Пройдя не одну сотню лье, добравшись до самой Аквитании, Жан наконец убедился, что в этих местах ему ничего не угрожает. Сначала он нашёл приют в аббатстве, неподалеку от Нерака, а потом сведя знакомство с местным католическим священником, перебрался к нему. Священник этот по имени Луи дю Тиллье пришёлся Жану ровесником и оказался весьма добрым малым. Днями Жан помогал ему в делах приходских, а вечером за кружечкой вина они предавались беседам. Разговаривали обо всём: о придворных новостях и слухах, о видах на урожай, о выдержке вин, о прихожанах и прихожанках. Говорили и о своём насущном: о Церкви, о Христе, о вере. У каждого из них был свой путь к Богу и свой опыт служения, свои мысли и наблюдения. Добрый католик Луи полагал непререкаемыми наряду с Библией и Священными преданиями так же и папские буллы и энциклики, а римскую Церковь относил к совершенному творению Господа. Жан же в этих категориях выказывал большую сдержанность. Во главу всего он ставил Евангелие, лишь оно едино от Бога, всё остальное, полагал Жан, от человека. Церковь же миру необходима. Однако, римская Церковь менее всего близка к Господу,