Мама водила руками над сковородкой, словно пытаясь поймать поднимающийся от яиц жар. В кухне, казалось, повисли какие-то застарелые невысказанные слова.
Изола опустила глаза, пока отец собирал себе обед. Она узнала фотографию на первой полосе. Темная глубокая ночь, переливающееся огнями стальное колесо, неясный силуэт наверху, похожий на птенца, боящегося впервые в жизни взлететь…
Моррис, домашний кот, скользнул вокруг ног Изолы, и она дернулась, выныривая из тяжелых мыслей. Кот мяукнул, и мама выгнала его за дверь в построчную, где стояла миска с кормом. Отец поставил в раковину чашку из-под хлопьев. Оставленная без присмотра яичница зловеще зашипела.
– Папа? Сковорода.
Папа Уайльд вскочил и поспешил к плите, что-то бормоча себе под нос.
– Тупица, – рыкнул он, соскребая подгоревшую яичницу в мусорное ведро.
Изола сердито посмотрела ему в спину. Ей жутко не нравилось, как он говорил о маме. Сегодня она хотя бы встала и попыталась заговорить, а отец давно уже оставил все попытки.
Части тела
Сливовое дерево в садике Изолы Уайльд умирало.
Это продолжалось уже три года; иногда оно, словно Лазарь, со стоном поднималось из могильного сна и на ветвях его созревали сочные плоды, как будто древесный сок сгущался в огромные фиолетовые натеки. Потом сливы переспевали и падали, а дерево уходило еще немного глубже в землю, и его ветки становились серыми, как покинутые коконы бабочек. Ветер больше не свистел радостно в его листве, а шептал, словно понимая, что танцует у смертного одра.
День открывался перед Изолой – последнее воскресенье свободы. Отец уехал, а мама вернулась наверх, и дом теперь напоминал «Ужас Амитивилля»: даже с лежащей в кровати мамой он порой казался совершенно пустым.
Изола закрыла глаза и скрестила ноги в асане, которой мама научила ее, прежде чем навсегда забросить йогу (так же, как до того – акупунктуру, а еще раньше – золофт: было время, когда она одержимо хваталась за всякое чудо-средство в надежде отыскать панацею). Очертания воображаемой богини стали четче: корешки, пробивающиеся из-под волос, загорелая кожа, грязь под ногтями.
Послышался знакомый шорох одежды, и Изола открыла глаза, смаргивая солнечный свет, скопившийся в глазницах, словно капли дождевой воды.
В чахлой тени сливового дерева стоял Алехандро и улыбался сестре самой грустной из всех своих грустных улыбок.
– На этот раз она, похоже, и впрямь умирает, – тихо сказала Изола.
– Похоже на то, – кивнул Алехандро и, помолчав, как будто через силу добавил: – Знаешь, когда моя мама болела, она всегда садилась и делала себе красивую прическу. Говорила, что болезнь привлекает визитеров, и ей хотелось выглядеть достойно.
Изола удивленно посмотрела на него. Она не так уж много знала о его семье, о его Прежней Жизни. Конечно, в общих чертах история была ей известна, но подробности она слышала впервые.
Алехандро присел на корточки