Пуля-дура. Поднять на штыки Берлин!. Александр Больных

головой:

      – Нет, рано. Давай пока обойдемся тисками, без особого членовредительства. Три оборота хватит, полагаю.

      Палач задумался.

      – Нет, ваша милость, если без членовредительства, то больше двух нельзя. Вон какие у него персты толстые, поломаем.

      – Ну, смотри, Федька, тебе виднее, – не стал спорить партикулярный.

      Верзилы еще крепче сжали локти несчастного поручика, так, что он даже трепыхнуться не мог. Палач подошел, держа в руках странного вида приспособление в виде двух толстых железных полос с выемками для пальцев, взял Петеньку за руку и попытался втиснуть большой палец его левой руки между полосами. Не получилось, палец не протискивался между полосами. Вздохнув, палач принялся откручивать проржавевшие винты, которые жалобно заскрипели, но не поддались. Палач опасливо оглянулся на партикулярного, выругался тихонько под нос и снова взялся за винты, даже побагровел от натуги. Винты снова не поддались.

      – Ну что там у тебя? – по-прежнему тускло промямлил партикулярный, да так, что сразу было понятно: все это ему глубоко безразлично.

      – Не извольте беспокоиться, ваша милость. Сей минут.

      Но «сей минут» не получилось. Несчастный палач продолжал неравную схватку с проржавевшими тисками до тех пор, пока партикулярный не проявил наконец подобие человеческих чувств, выразив нечто вроде нетерпения.

      – Скоро? – вопросил он.

      – Не получается, ваша милость. Заржавели проклятые.

      – Накажу я тебя, Федька, – зевнул партикулярный. – В который раз уже подводишь, негодяй. Вот прикажу дать батогов за небрежение и воровство. Опять масло для снасти на рынке продал, скотина. Батогов тебе, батогов. Как ты сам себя бить будешь? Или вон сержантам отдам, они тебя мигом в разумение приведут.