– Маску еще одну нашел, – радостно сообщил Варшавски. Акцент у него был совсем небольшой, но такой певучий, что Виктор удивлялся, как красиво могут звучать знакомые слова. И тут он разоткровенничался, искусно выруливая на безопасную дорогу, чтобы Страусы не сообразили. Виктор все понимал. Поляк опять отступил от тропы, опять вместо того, чтобы рубить лианы и прокладывать дорогу, исследовал чужую цивилизацию. Его предположения о хозяевах планеты были одно другого краше, но он жил этим, стараясь не замечать Страусов и необходимости пройти в день десять миль по непролазным джунглям. – Лежит в пяти… недалеко от тропы и вся золотом переливается. Одна прорезь для рта и две по бокам, маленькие, не для глаз. А из прорези дым шел, словно там, в маске фимиам курится. Вот так, студент. Я бы все отдал, чтобы обратную сторону посмотреть. Еще животное видел. Глаза – блюдца, зубы как пила, и всё в коричневой параше. Выходит это чудище из белых деревьев и смотрит на меня с такой невероятной печалью в глазах, что я не выдержал и вернулся. И слышу звук: ушло оно обратно, медленно, словно еле двигалось. Этот мир болен, Виктор и мы видим его закат.
– Так он что, о помощи просил?
– Кто?
– Да страшилка твоя, с глазами-блюдцами.
– Вряд ли, скорее о милосердной смерти.
Они помолчали, Виктор сплюнул горькую слюну и, привычным жестом очистив стекла очков от насекомых, быстрым шагом двинулся к озеру. Как всегда первым там стоял Страус профессора. Вид у него стал совсем жалкий. Того и гляди, скоро будет умолять о милосердной смерти, как зверь Философа. Один манипулятор неподвижно повис внизу, другой со скрипом дергался, не способный остановить движение. Башня как-то осела и съехала на бок, визоры были слепы, почему-то на них селились стаи насекомых, как и на очках Виктора.
Его Страус как-то счищал эту дрянь и всегда отлично видел на пару миль вперед. На робота Бориса Натановича они перестали обращать внимание две недели назад, когда был первый побег. Жестянка даже не сдвинулась с места, когда они подложили динамит под Синие ворота. Видел все, дурище стальное, но хорошо над ним профессор поработал – даже не шелохнулся, шарики за ролики заехали, так и стоял пустым чурбаном.
Виктор подошел к зеленому озеру и посмотрел на свое отражение, содрал очки и комбинезон сбросил. Бритая голова слегка обросла, появилась двухдневная щетина, кожа обгорела, не красная уже, а почти бордовая. Только черные глаза блестели все так же бешено, как и в начале, когда их только привезли на Черную. Макс говорил, что он тогда кричал, как резаный, матерился так, что игиги наушники нацепили и покинули лагерь, не дочитав до конца правила и законы для заключенных. И бросался на Страусов, ногти все обломал, так что еще долго кровили, шишку на башке набил.
А потом его побрили наголо. И Виктор замолчал, загнал обиду глубоко внутрь, в печенках спрятал и стали его печенки вырабатывать порции злости. Эти самые порции начинались со жжения в желудке и чесотки по всему телу. Он уходил сам в себя, даже приказов Страуса