Ей хотелось плакать, хотя причин для слез словно бы и не было.
– Если бы вы только знали, как я исстрадалась! Когда я подумаю, что мой сын…
– Но все ведь кончено, мама!
На Эмиле был все тот же синий костюм, все тот же галстук в горошек. Карла кружила вокруг стола, щедро накладывала Эмилю кушанья с таким видом, словно хотела сказать: «Ешьте-ка! После всего, что вы натерпелись в тюрьме…»
Временами Николь прислушивалась. Маню заметил это и почти заревновал. Он чувствовал, что она не следит за разговором, что думает она о другом, о том, кого здесь нет.
– Что с вами, Николь?
– Ничего, Эмиль…
Как раз в эту минуту она пыталась припомнить, были ли они с Эмилем до всего случившегося на «ты» или на «вы». Ей казалось, что сегодня произошло что-то ни с чем не сообразное.
– Вы ему сказали, что я уезжаю в Париж?
– Да…
– А что он об этом думает?
– Что это очень хорошо.
– А он разрешит вам приехать ко мне, разрешит нам пожениться, когда я создам себе положение?
Почему он так много говорит, и говорит слишком определенно? Она прислушивалась. Но слышно было лишь завывание ветра в каминной трубе да деликатное постукивание вилки о тарелку, вилки, которую госпожа Маню из утонченности держала кончиками пальцев и из тех же соображений подчеркнуто бесшумно жевала пищу.
– Я думаю, как ему удалось это открыть и главное – заставить того признаться…
Подали телятину. Она оказалась пережаренной. Карла извинилась, но ей пришлось все делать одной, она нынче выставила прочь очередную горничную, которая позволила себе дурно отозваться о мадемуазель.
– Разрешите, я отлучусь на минутку?
Николь поднялась, быстро вышла из столовой и остановилась в неосвещенном коридоре, услышав, как хлопнула дверь кабинета и сразу же вслед за этим раздались неверные шаги отца. Она отступила и забилась в темный угол, а он прошел совсем рядом мимо Николь, как проходил раньше десятки раз, не подозревая о ее присутствии.
Действительно ли он ничего не заметил? Почему же в таком случае он приостановился, замедлил шаг? Он тяжело дышал. Он всегда так дышал, потому что слишком много пил. Он спустился по лестнице, надел шляпу и пальто, на ощупь открыл задвижку.
Николь, не шевелясь, постояла в своем углу еще немного. Потом ей захотелось улыбаться, потому что она была счастлива, и она вошла в столовую.
– Подавайте сыр, Фина.
Он брел по улицам, занимая собой почти весь тротуар, и сам не знал, куда идет. Мысль уйти из дому пришла ему как раз в ту минуту, когда он подкладывал в печурку уголь. Он вдруг остановился, огляделся вокруг и почувствовал себя чужим среди этой обстановки, бывшей как бы неотъемлемой частью его самого. Книги, сотни, тысячи книг и спертый воздух, такое ничем невозмутимое спокойствие, что слышно даже течение собственной жизни…
Он шагал, тяжело отдуваясь, делая вид, что не знает, куда идет. Он даже подхихикивал, вспоминая эти две Жерди – Рожиссара и его супругу, –