Тогда он потерял разом двоих: мать погибла, а его названный брат, океанид, покинул Барклей. Глэндауэр – так его звали – очутился в их семье по настоянию своего деда, былого владыки Танглей.2 И сказать, что Олеандр нашел в его лице опору и понимание, значит не сказать ничего.
Их мысли, как сказали бы танглеевцы, качались на одной волне.
Тогда все было по-другому. А ныне…
Ныне звучание его имени сжимало Олеандру горло. Из того притворства, по дурости спутанного с родством душ, он вынес одно: дружба – не клятва на века. С ней никогда не знаешь, что разольется по телу в следующий миг: тепло от подбадривающего похлопывания или кровь от кинжала, всаженного меж лопаток.
Пути Судьбы неисповедимы, – голос брата отразился в сознании на удивление отчетливо.
– Боги… – Олеандр зашипел – шею в который раз обожгло.
Он ведь рану не промыл!
Пришлось исправлять оплошность. Пусть вода не нашлась, но склянки с травяными настоями обнаружились. Одна из них перекочевала на подоконник, потеснила пустующие горшки для цветов. К оконцу со скрипом подъехало и кресло, там же пристроилось небольшое зеркало на ножках.
Долго Олеандр промывал два косых пореза. Сперва, шипя и морщась, отрывал от них ворот вместе с запекшимися корками. Потом кровь стирал и оценивал – нужны ли швы? Следом напитывал обеззараживающим раствором. И вот набухшие алым тряпицы улетели за плечо.
Руки перематывали шею в тот миг, когда взор прилип к Эсфирь. Её крыло, доселе спокойно расстеленное по полу, дернулось. Олеандр дёрнул щекой, снова ощутив странный трепет сердца.
Сознаться, ему не терпелось обрушить на Эсфирь град вопросов. Скорее всего, она кочевала, а крылатые путешественники в Барклей – гости редкие. За прожитые годы он встретил пару стемф, которых высвободил из плотоядного бутона, прежде чем тот ими отужинал.
– Странная ты все-таки, – проворчал Олеандр, натягивая тунику. – Как можно сущность свою не помнить, ну?! И на кой ты хину в пасть лезла? Не знаю, как принято у вас в клане, но у нас в битвы рвутся хранители! Стража! И то не всегда. Лучше миг побыть трусом, чем навсегда стать мертвецом.
Эсфирь, зелен лист, молчала, продолжая тихо сопеть, уткнувшись носом в подушку.
Занятная все же штука – истощение. Как ни шуми, хоть бревна над ухом опустошенного пили, он и бровью не поведет. Недаром толкуют, что потеря чар на поле брани равносильна смерти.
Олеандр нащупал сапоги, обулся и выполз из кресла. Ему полегчало. С души будто камень упал. Даже странно, учитывая, что с тем же успехом он мог бы выместить недовольство на кустарнике.
Ладно. Поднимется на чердак. Глядишь, раздобудет пару-тройку пледов и доспит на полу.
Он шагнул к лестнице. И замер, остановленный внезапным стуком в дверь.
Проклятие!
– Господин Олеандр! – прикатился в хижину взволнованный голос. – Прошу прощения, но мне нужно с вами поговорить.
– Мне тоже много чего нужно, Драцена, – узнав хранительницу, отозвался