Радостно становится, когда к теплу съезжаются городские. Многих она помнит еще маленькими, а теперь у каждого уже свои дети, голоса которых наполняют эти старые безжизненные развалины, а в ее доме появляются гости, знакомые и не знакомые приносят гостинцы, рассказывают о городе и вспоминают, посмеиваясь, детство.
Возле покосившейся на один бок немощной избы взвыла маленькая лохматая собачонка, она забегала кругами, гремя цепью, но близко к штакетнику не подбегала, опасливо поглядывая одним уцелевшим глазом на незваного гостя.
– Клав, – закричала Шелкова, – Клава, открывай. – Там за дверью долго постукивал костыль, тяжело скрипела старая половица.
Темное сощуренное лицо и большие толстые линзы показалась из-за двери. Глаза через эти стекла казались совсем маленькие. Собачонка, словно ящерка, вся заизвивалась, избивая себя хвостом, то по одному, то по другому боку.
– На вот тебе, жора-обжора, – кинула Миронова кусок черствого хлеба собаке, который та проглотила, даже не успев понять что это.
– Иди к лешему, – прикрикнула на нее хозяйка.
Собака пригнула голову к земле и залезла в древнюю конуру, всколыхнув запах псины и мороженой соломы. Широко растянула свою пасть и уставилась из темноты своего убежища на летящих над домами сорок.
– Клав, надо тебе чего купить-то к праздничку?
– Ничего, ничего мне не надо. Ступай себе, – махнула та рукой.
Шелковой не хотелось сегодня спорить, да она и так решила ей купить какой-нибудь гостинчик, порадовать свою сестру и единственную соседку.
– Шур, постой, – опомнилась Миронова.– Хлебушка свеженького если привезут, купи.
– Хлебушка-то? Хлебушка куплю, – не оборачиваясь, кивнула Александра Герасимовна.
Миронова, сквозь маленькую щель в дверях, смотрела как все дальше и дальше уезжает сестра. Собака, волоча за собой длинную, тяжелую цепь подошла ближе к хозяйке и растянулась на пороге. Тяжело, тяжело вздохнула и утомленно прикрыла единственный глаз.
А Шелкова двигалась вперед, зная, что на нее смотрят, и от этого ей казалось не одиноко. Вспомнилась покойная мать. Тогда, в сорок пятом, она послала ее за хлебом, как самую старшую. Сестра притихла за печкой, натирая чугунок. Далеко надо было идти по морозу, тяжело по занесенной лесной дороге. Но Шура почему-то не боялась, внутри у нее, наоборот, все словно загорелось, зашевелилось от нетерпения. А Клава сжала свои и так узкие ленточки губ и уже была готова расплакаться.
– Тут идти-то всего ничего. Может, прибьюсь к кому к нашим. Страшного-то ничего нет, – соврала она и оправила потрепанный ватник. – Ну, чего ты, смотри, чумазая какая. – Шура украдкой посмотрелась в потемневший осколок зеркала, пригладила светлые брови и села на дорожку возле матери. А та держит ее дрожащей рукой за ногу и шепчет все хриплым голосом.
– Осторожнее,