– Нет, подожди! – закричал Ханс Кристиан ей вслед и чуть не натолкнулся на батрака с двумя большими ведрами, в которых плескались угри. – Чего я не понял?
– Я беру свои слова обратно. Ты плохо владеешь словом, не умеешь разговаривать с людьми и все портишь, – сказала Молли.
– Правда? – спросил он, вспоминая всю свою недолгую жизнь, все свои беседы, директора школы, других писателей, рабочих на фабрике в тот день, когда его приняли туда в тринадцать лет. Нет, разговоры не были его сильной стороной, писал он гораздо лучше, и еще лучше, наверно, танцевал.
– Это потому, что никто меня не понимает, – сказал он, больше самому себе.
– Нет. Это потому, что тебя невозможно понять. И начальник полиции арестовал тебя, потому что ему так удобно. Он не торопится. У него есть убийца, – продолжила Молли. Ханс Кристиан видел, как выражение на ее лице менялось с яростного на удивленное. – Ему все равно, прав ты или виноват, – сказала она и быстро нырнула в толпу, движущуюся за запряженной лошадьми подводой. Ханс Кристиан еле успевал за ней по неровной мостовой. Только на улице Кёбмагерсгаде[27] у него получилось догнать ее.
– Мы не сможем найти убийцу. Взгляни на нас, – сказал Ханс Кристиан. Его голос срывался, он искал, где бы можно было увидеть их отражение. Вон там, в окне лавки старьевщика с истертыми, цвета ревеневого киселя, шезлонгами. Он схватил Молли за руку, она вырвала ее, но все равно посмотрела на их отражение в окне. Вот они стоят рядом, тощий поэт, полуворон, получеловек, в грязном черном платье и коротковатых брюках. Подол платья у Молли был испачкан, к нему присохла грязь и глина, но взгляды обычно никогда не опускаются так низко, все смотрят на тугую шнуровку на груди, на позолоченный корсаж и рыжие кудри, которые обычно лежат на плечах, а сейчас были завязаны тугим пучком.
– Не так уж и безумно это выглядит, – сказала Молли.
– Может быть, – сказал Ханс Кристиан, понимая, что Молли дает ему что-то, чего раньше не было. Что-то подобное чувствует старая лошадь, на которую надели новое седло и прикрепили плюмаж на голову. Ханс Кристиан видел в лице Молли что-то от Анны, веснушки, светлую кожу, что-то, чего нет в итальянских синьорах и французских мадам. Он любил путешествовать, но веснушки Молли напоминали ему о Дании, о светлых летних ночах и зимней темноте, о дожде над холмами, о сиянии солнца и солнечных бликах в лужах.
– Тело, – шепнул он, представляя, как Анну вытаскивали из канала.
Молли оторвалась от отражения в окне.
– Что с телом?
Он продолжил.
– Вчера на канале не заметила ли ты чего-нибудь необычного в сестре? – спросил он, хотя понимал, что это звучало глупо.
– Я почти не смотрела, – шепнула Молли и отвернулась.
Там было что-то. Ханс Кристиан уверен, что, помимо ужасного, трагичного и жестокого, в этом трупе было что-то необычное.
– Что-то изменилось в твоей сестре, – добавил он.
– Что? – спросила Молли.
– Все произошло так быстро,