Пока суть да дело – и банька поспела. Кликнула хозяйка Тихона париться, выдала ему мыло, веник, рушник, чистую рубаху, а сама ушла и дверь за собой затворила. Хоть и поостыл Тихон, пока трудился, а всё ж теплилась в нём надежда на другой приём. Делать нечего, стал он мылиться, париться, а как уж собрался выходить, тут дверца в баню и отворилась, и нагая хозяйка скользнула внутрь.
– Что, Тихон Лазаревич, не поможешь ли ты ещё, не попаришь ли меня? А то зазря жар пропадает.
– А как же муж? – глупо моргая, спросил герой-полюбовник.
– А что же он? Люди-то и хлебом делятся, неужто он жены пожалеет? Нет, скупцом он никогда не был.
С этими словами чаровница прильнула к Тихону всем телом: тяжёлыми грудями, тёплым животом, округлыми бёдрами и сама в губы поцеловала. Пришлось гостю ещё попотеть.
А после баньки был и стол, и рюмка вина, и мягкая перина, и снова жаркие объятия.
Устав от любовных трудов, Тихон возлежал челом на пышных персях Прасковьи, когда ему вспомнился наказ барина.
– Голубушка, скажи, а нет ли в вашем городке ведьм или гадалок? – спросил он сонно.
– Ведьм? Всякое болтают, люди бывают завистливы и злы, – ответила Прасковья и после недолгой паузы, улыбнувшись, добавила: – Кто и меня так кличет.
И в глубине её глаз блеснул зелёный огонёк. Однако ж Тихон этого уже не заметил, он сладко спал.
Утро следующего дня застало барина и слугу в разных местах и разных состояниях. Тихон посапывал на перине, а Воронцов, упавши ночью с лавки, спал на полу общей залы трактира; старушка стряпуха, услыхав шум, заботливо укрыла постояльца одеялом да подвинула поближе порожнюю кадку.
– Тихон, – простонал Георгий, проснувшись. –Ти-ихо-он!
Но голос его был так слаб, что никто не отозвался.
– О-о-о…
Голова разламывалась на части. Желая облегчить свои страдания, болящий осторожно сжал её руками, но, видно, в разломы не попал, так как боль лишь усилилась, к тому же его замутило.
– О-о-о… Ти-и-хон…
– Отведайте, барин, рассолу с ледника – первое средство недобрым утром, – послышался откуда-то со стороны ног голос старушки.
Сухая костлявая рука, показавшаяся дланью самой смерти, тихонько приподняла хрупкую голову и поднесла к губам горлышко кувшина. Холодная солёная жидкость показалась истинной амброзией, и Воронцов даже смог сесть.
– Уф… Спасибо, мать!
– На здоровье, барин, на здоровье. Ванюшку отослала за слугой вашим, скоро придут.
– Который час?
– К серёдке уж день повернул.
– Да-а…
Завершение ассамблеи терялось в плотном тумане, из которого островками выплывали разрозненные эпизоды. Здравицы и прочие тосты совершенно сразили его вчера, пусть он и не пил водки, ограничившись лишь французскими винами.
– Ушицы