– Что позабудешь, того потом всю жизнь не хватает, правда? – я прильнула на руки сложенные на столе перед собой и посмотрела на него снизу вверх. Свет уличного фонаря скользнул по его лицу и отразился в глазах. Они казались бездонными. – Но сколько найдется желающих отдать многое, лишь бы частично стереть свои воспоминания.
– Я будто только сегодня встретился с тобой, – улыбнулся он, не скрывая удивления. – Раньше ты была другой.
Чуть наклонив голову, я снова посмотрела на него с низу вверх. Его лицо, освещенное боковым источником, было совсем близко. По волосам искрились блики уличного фонаря, в глазах играли бесы. Взгляд безвольно принимал их партии. Подумать только, на протяжении стольких лет, этот человек оставался единственным, при ком мне до сих пор становится не по себе. Подобно стихийным силам он не был подвластен ничьей узде, порой даже своей собственной. Как динамит, его присутствие следовало оберегать и обращаться с повышенной внимательностью. Он не страшился ни государственной власти, ни бога, ни дьявола, и не любил никого из людей. Приземистый, ширококостный, он носил на лице, как печать, свою выборочную преданность. И самому себе в том числе. Существа такой породы – большая редкостью, но только с такими возможно выстроить поистине фундаментальную мощь.
Я пожала плечами, осознавая безвыходность своего положения, и подалась вперед, сделав известную нам комбинацию жестов. Он помедлил с минуту, осматривая мое лицо бесстрастным и недоступным взглядом, затем перегнулся через стол, подаваясь всем телом вперед. Я прильнула к его уху, чуть дольше дозволенного и почти прикасаясь губами заговорила. Он слушал очень внимательно, изучая пространство перед собой. Я проговорила свое последнее слово и выпрямилась. Он снова поднял на меня глаза. Прошла долгая минута.
– Ты совсем ничего не боишься? – заговорил он ровно в тот момент, когда молчание норовило перелиться через края корректности.
– Я уже ничего не боюсь, – негромко отозвалась я. – С тобой. А это разные вещи…
– Маленький уютный уголок на краю вулкана, – ты, в самом деле, считаешь это возможным?
– Считаю я обычно до трех, – улыбнулась я, снова пожимая плечами. – В остальном предпочитаю не сомневаться. А все эти разговоры о неготовности, о несвоевременности, о сомнениях. Это страх. Страх потери. Потери времени, независимости, возможности. У каждого свой. И не только на пределе физических возможностей. Я же патологически боюсь обыденности. Боюсь однажды сдаться в угоду всех этих мещанских радостей. Где все как положено – хлеб в хлебнице, сахар в сахарнице, мусор – под раковиной. И уверить себя, что все душевные происки исключительно по их неуместности. Как только хлеб ляжет в предназначенное для него место на кухне, сразу же все наладится. Гармония незамедлительно наполнит душу, существование смыслом, а всякого рода общение станет сродни просмотру новостей в доме престарелых. От всего этого жутко веет плесенью задохнувшегося холодильника.
– Со