А мама ещё какое-то время оставалась со мной в Москве…
А сёстры были в оккупации в Литве…
И никто ничего друг о друге не знал.
В рассказах о том суровом времени меня всегда поражала одна, казалось бы, бытовая деталь: как в ту пору в нашей стране, невзирая ни на что, могла работать почта… Когда к осени 1941 года усилились бомбёжки Москвы и началась массовая эвакуация, маму со мной отправили сначала в Плёс, а затем – пароходом по Волге, кажется, в Горький. Потом поездами мама добиралась до Тюменской области. А оттуда (и вот это-то меня и поражает) она смогла списаться со своей свекровью (моей бабушкой) в осаждённом Ленинграде. И когда через год бабушку вывезли из блокадного Ленинграда, они смогли встретиться с мамой в Сибири… А позже, уже живя вместе, они списались ещё и с отцом, даже не зная, где он находился, не зная его полевой почты! Как такое было возможным? Это для меня полная загадка, особенно глядя на то, как наша почта работает сегодня, когда войны нет… Вывод можно сделать только один: тогда почта работала именно так, как она должна работать. Чего не скажешь про день сегодняшний.
Пару дней назад получил я почтовую открытку с видом Казанского собора в Петербурге – дочка, поехавшая в Питер на экскурсию, решила сделать мне приятное. 5 мая она послала открытку, а получил я её в Москве 9 августа (!). Больше трех месяцев длилось путешествие из Петербурга в Москву… Вот это курьерская почта!
Может, прав был Михаил Жванецкий, когда говорил: «Большая беда нужна…»? Чур его, чур Жванецкого! Неужели без беды нельзя?
Тогда-то из письма отец и узнал, что у него ещё и сын есть… А вот живы ли дочери – родители не знали.
В 1943 году, когда стало ясно, что японцы никаких военных действий против нас не предпримут, поскольку война однозначно развернулась в победную для нас сторону, отца демобилизовали (как я уже упоминал, он и изначально был «ограниченно годен» к военной службе) и направили в Свердловск, куда позже переехала и мама. Таким образом, половина семьи воссоединилась.
Повторюсь: разумеется, всё, что я пишу про военные годы, я пишу с чужих слов, в основном – с маминых. В моей памяти от того времени сохранилось так немного, что можно смело сказать: ничего…
Помню что-то невероятно страшное, лохматое, белое и с рогами – мама позже объясняла, что в Тюмени у соседки во дворе жила белая коза… Но в мозгу у меня никакая не коза, а НЕЧТО ЛОХМАТОЕ, РОГАТОЕ, БОРОДАТОЕ, вызывающее животный ужас… (Наверное, в истории человечества именно так и возникали мифы и сказки про дьявола и чертей…)
Ещё помню огромную широкую лестницу, по которой мне приходится долго, с трудом подниматься… Мама рассказывала, что в Манчаже[1], где в эвакуации мы жили какой-то период, бабушка работала на швейной фабрике, к которой действительно вела широкая лестница, и по ней меня пару раз водили к бабушке. Но лестница, по словам мамы, не была такой уж крутой и высокой. (Легко вам, взрослым и большим, рассуждать, а вот