– Готов ли ты, Шаскара? – нахмурившись, спросил Бессмертный.
– О чем ты, повелитель? – Полководец неуверенно улыбнулся.
Быть может, это все какая-то шутка?
– Ты похож на Шаскару, которого я знал и любил целую жизнь. – Император поморщился, словно с трудом что-то припоминая. – Тот Шаскара был мужем доброго телесного сложения, с ясным взором и чистым челом, не омраченным хитростью и коварством… – И Ареон как бы с недоумением обвел взглядом приближенных.
Хитрость? Коварство? Такие речи из уст своего государя полководец слышал не единожды, но зловеще обтекаемые формулировки никогда прежде не относились к нему самому. Шаскара, как и подобало, предстал перед императором без оружия, но ум бывалого воина тотчас начал прикидывать варианты действий, искать пути отступления. Он тоже окинул взглядом присутствующих, отыскивая дружеские лица. Вот Винцеры: Марцелл, верховный правитель Города, с братом Рафаэлом, соратники-полководцы Боаз и Флавий Ранделл Керр. Эти двое даже не пытались скрыть удовлетворения. Они не помогут.
– Итак, воин, тебе нечего сказать?
«Не буду спорить», – подумал Шаскара. Все, кого обвиняют, клянутся в своей невиновности, и звучит это как мольбы о пощаде. Унизительно, а толку все равно никакого.
– Моя верность всегда принадлежала и будет принадлежать тебе, государь, – только и сказал он.
Ответом был долгий взгляд императора.
– Верность – старая шлюха, – проговорил он затем. – Люди почему-то верят, будто она есть что-то постоянное и неизменное, как вот эта статуя, – он указал на что-то за спиной Шаскары, – и надежное, точно рассвет. Потом вдруг обнаруживается, что верность следует по-разному понимать в зависимости от переменчивых обстоятельств вроде времен года. А раз так, ее можно продавать направо и налево. Потрясающе! – продолжал он, впрочем в его голосе не было ни тени удивления. – Верностью умудряются называть даже предательство!
Предательство? Шаскара почувствовал, как мир начал разваливаться на части. И едва ли не первой в его потрясенном мозгу родилась мысль о семье.
– Моя верность всегда принадлежала и будет принадлежать тебе, государь… – повторил он, сделав над собой усилие.
И вжег в свою память эти слова, накрепко решившись повторять их, и только их в этот день и во все последующие, когда для него будет существовать только боль, когда императорские дознаватели станут вымучивать у него истину о деяниях, к которым он никакого касательства не имел…
К боли ему было не привыкать. Сколько ран, тяжких и легких, он получил за время воинской службы! Сколько чужих страданий на своем веку повидал! С болью он давно выучился справляться. Но вот что он никак не мог выдержать, что с пугающей быстротой выпило его силы и уничтожило гордость, так это постоянная пытка жаждой, голодом и лишением сна. Воды ему давали по глотку, только