Убивство и неупокоенные духи. Робертсон Дэвис

постели, обложившись материалами к статьям в защиту угнетенных, и вдруг услышала какой-то шум на балкончике за окном спальни. Не успела она встать, как высокое раздвижное окно, оно же дверь на балкон, открылось и вошел мужчина. Он удивился, увидев ее в постели. Он пригрозил ей орудием, которое было у него с собой, – чем-то вроде дубинки – и велел не кричать. Нет, у него не было никакого заметного акцента. В этот момент из смежной гостиной вошел я и бросился на этого человека. Он с силой ударил меня и сбежал через балкон, а я тем временем упал на пол. Нет, она не может точно описать преступника. Это был мужчина лет тридцати, в футболке и джинсах. Темноволосый, на лице то ли щетина, то ли редкая борода. (Похож на десять тысяч других, подумал я.) Она бросилась мне на помощь, но я был мертв. Да, она проверила сердцебиение, пульс, но ни того ни другого не было. Тогда она позвонила в полицию.

      Другие полицейские в это время пытались понять, как человек мог попасть на балкон в семнадцати этажах над землей: вероятно, перелез из соседней квартиры, как это ни опасно. Но следов не оставил.

      Как человек, несколько лет подвизавшийся театральным и кинокритиком, я по достоинству оценил игру Эсме и ее умение выстроить мизансцену. Я видел, что один-два полицейских были очарованы ею и не хотели уходить. Да неужто она – та самая женщина, которую я считал своей женой? Насколько вообще глубоко можно узнать другого человека?

      Когда полицейские ушли, я видел, как Эсме налила себе чего покрепче, выпила неразбавленным, вернулась в постель и, поскольку спать ей еще не хотелось, начала читать отчеты по статистике семейного насилия в Торонто. Впрочем, не думаю, что ей удавалось вникать в прочитанное. Через час или около того она заснула, и со временем у нее на губах образовалась пленка цвета пчелиного крыла.

      (7)

      А что же Рэндал Аллард Гоинг? К моей радости, оказалось, что мне ничего не стоит перенестись к нему в квартиру. Я не летел и не плыл по воздуху; я просто пожелал быть рядом со своим убийцей – и вмиг очутился у него дома. И обнаружил его в ужасном состоянии: он попытался успокоить нервы большой дозой виски, но лишь довел себя до тошноты; он блевал, пока было чем, а теперь лежал в постели и рыдал. Это было не презентабельное, драматичное рыдание, а раздирающие всхлипы, словно ему не хватало кислорода.

      Меня его отчаяние не тронуло. Он меня убил, и я не видел резона его прощать. Никакого. Я решил – насколько позволит мое состояние, возможности которого были мне пока неизвестны, – преследовать Гоинга, мстить ему любыми доступными способами. Я не знал, какие способы мне доступны, – мне еще предстояло это выяснить, но я был полон решимости.

      (8)

      Проводы меня в последний путь оказались цирком, какого не ожидал даже я сам. Газетчики заботятся о своих, а мое убийство к тому же заняло все передние полосы. На видном месте красовалась невразумительная клякса, якобы мой портрет. Коллеги называли меня первоклассным журналистом. (Что ж, так оно и было.) Блестящая карьера жестоко прервана. (Интересно,